Если во время шествия носильщикам «страстен господних» требовался отдых и тяжелые площадки со статуями и светильниками. опускались на землю, достаточно было шепотом отданного приказания, чтобы вся процессия остановилась и каждый из братьев, повернувшись лицом к своей паре и поставив факел к ноге, неподвижно замер, поглядывая таинственным взором сквозь прорези маски. Они похожи были на мрачных выходцев из времен аутодафе, от их черных мантий, волочившихся по земле, казалось, исходил запах ладана и дыма костров. Нарушая безмолвие ночи, раздавались жалобные вопли медных труб. Над островерхими капюшонами реяли штандарты братства – отделанные золотой бахромой прямоугольники из черного бархата с вышитыми на них буквами Б. Р. (}. И.- напоминание о причастности прокуратора Иудеи к смерти Христа.
Медленно двигалась сцена страстей господа нашего Иисуса, великого владыки,- тяжелая: металлическая площадка со свисающими до самой земли черными бархатными завесами, за которыми скрывались двадцать полуголых, обливающихся потом носильщиков. По углам площадки пылали светильники, поддерживаемые золотыми ангелами, а в центре помещался Иисус с мертвенно-бледным лицом и полными слез глазами – Иисус трагический, страждущий, окровавленный, увенчанный терниями, задыхающийся под тяжестью креста, одетый в широкую бархатную тунику, почти сплошь затканную золотыми цветами.
При появлении великого владыки у сотен людей вырывался вздох из груди.
– Иисус, господь наш! – шептали старухи, не в силах оторвать исступленный взор от образа Христа.- Великий владыка! Помни о нас!
Носилки, сопровождаемые шествием черных капюшонов, останавливались посреди площади, и набожная андалузская толпа, которая все свои чувства выражает пением, разражалась соловьиными трелями и бесконечными мелодичными жалобами. Первым прерывал молчание звонкий и нежный детский голосок. Какая-нибудь юная девушка, пробившись в первые ряды толпы, запевала саэту в честь Иисуса – песнь из трех строф, посвященную великому владыке, «божественной статуе» и ее создателю скульптору Монтаньесу, собрату великих художников испанского золотого века.
Первая саэта всегда подобна первому выстрелу в сражении, вслед за которым бурей разражаются залпы. Не успеет она замолкнуть, как где-то уже звучит другая, потом еще и еще одна, и площадь словно превращается в огромную клетку, полную обезумевших птиц, которые, пробудившись от голоса подруги, пускаются петь все вместе, заливаясь на разные лады. Низкие, хриплые мужские голоса оттеняют звонкие трели женщин. Каждый поет, вперив взор в образ Христа, не видя никого вокруг, позабыв о толпе, не слыша других певцов, безошибочно выводя сложные ходы саэты, и все голоса, перебивая друг друга, сливаются в один нестройный хор. Братья в капюшонах стоят неподвижно, слушая пение и глядя на Иисуса, который принимает хвалу, не переставая лить слезы, истерзанный тяжкой ношей и вонзившимися в чело терниями. Но вот руководитель шествия прерывает остановку ударом серебряной палочки о носилки. «Поднимай!» Великий владыка, слегка покачнувшись, возносится над толпой, и снова но земле начинают двигаться, словно щупальца, ноги невидимых носильщиков.
Дальше следовала святая дева, богоматерь скорбящая. Каждый приход нес по две «сцены», одну – с изображением сына божьего, а другую – с изображением богоматери. Под бархатным балдахином сверкала, отражая огни свечей, золотая корона скорбящей богоматери. Шлейф мантии, длиной в несколько метров, волочился позади носилок, натянутый на деревянные распорки, чтобы лучше было видно роскошное, сверкающее золотом шитье – плод терпеливого искусства целого поколения вышивальщиц.
Братья в высоких капюшонах сопровождали святую деву; озаренная мерцающим светом потрескивающих свечей, царская мантия отбрасывала вокруг яркие отблески. Вслед за братьями, в такт барабанному бою, шагала женская паства; платья женщин тонули в полумраке, лица были освещены красным пламенем свечей, которые они несли в поднятых руках. Тут были босые старухи в мантильях; девушки в белых платьях, которые должны были служить им саванами; женщины, еле передвигавшие ноги, с трудом несущие свои вздутые тайными болезнями животы; целая армия страждущих, спасенных от смерти добротой великого владыки и его пресвятой матери. Теперь во исполнение обета они шли за их статуями.
Процессия святого братства, медленно пройдя по всем улицам с долгими остановками, сопровождаемыми пением, входила в собор, двери которого оставались открытыми всю ночь. Братья с зажженными свечами размещались в огромных приделах храма, грандиозного до нелепости. Трепетный свет вырывал из тьмы величественные пилястры, задрапированные алым бархатом с золотыми полосами, но не в силах был разогнать густой мрак, скопившийся под сводами. Внизу копошились озаренные красным отсветом факелов люди, похожие в своих капюшонах на треугольных черных насекомых, а вверху по-прежнему царила ночь. Потом, покинув эту гробовую тьму, все снова выходили под звездное небо, и тут навстречу процессии поднималось солнце; под утренними лучами меркло сияние свечей, но зато еще ярче начинали сверкать слезы и предсмертный пот на лицах статуй и золото на святых одеждах.
Гальярдо был страстным почитателем великого владыки и восхищался торжественным безмолвием, предписанным братству. Это дело очень серьезное! Процессии других братств были просто смешны своей разнузданностью и полным отсутствием благочестия. Но эта?.. Полно, приятель! Гальярдо чувствовал, как его пробирает дрожь при виде владыкп Иисуса, «лучшей статуи в мире», и торжественного шествпя братьев в черных капюшонах. К тому же в братство входили только достойные люди.
Однако, несмотря на все эти соображения, матадор решил покинуть в нынешнем году великого владыку и присоединиться к братству квартала Макарены, сопровождающему чудотворную статую богоматери, дарующей надежду. .
Сеньора Ангустиас нарадоваться не могла, узнав о таком решении. Ее сын должен был исполнить свой долг перед святой девой, которая спасла его от смерти. А кроме того, была удовлетворена ее простодушная плебейская гордость.
– Каждый должен быть со своими, Хуанильо. Это хорошо, что ты водишь знакомство с важными людьми, но вспомни: бедняки ведь тебя всегда любили, а теперь они обижаются, думая, что ты их презираешь.
Тореро сам это хорошо знал. Шумная толпа, занимавшая в цирке солнечную сторону, стала проявлять некоторую враждебность, считая его отступником. Матадора обвиняли в том, что он водится с богачами и гнушается своих старых почитателей. Стремясь побороть эту враждебность, Гальярдо пользовался всемп средствами, он подлаживался к черни с беззастенчивым угодничеством, характерным для тех, кто живет одобрением толпы.
Итак, повидавшись с самыми влиятельными членами макарен-ского братства, матадор объявил им, что пойдет в их процессии. Не нужно никому рассказывать. Он делает это из набожности и хотел бы, чтоб его поступок остался в тайне.
Однако через несколько дней все предместье, захлебываясь от гордости, только и толковало об этом. Ах, как хороша будет в этом году процессия Макарены!.. Жители предместья презирали богачей из братства великого владыки с их добропорядочной, пресной процессией, они опасались только своих соперников с того берега реки, буянов из братства Трианского предместья, кичившихся своей божьей матерью покровительницей и Христом, испускающим дух, которого они называли «пресвятой младенец».
– Вот увидят, какова наша Макарена,- слышалось па всех углах.- Сенья Ангустиас засыплет носилки цветами. Добрую сотню дуро истратила. А Хуанильо наденет на святую деву все свои драгоценности. Целый капитал!..
Так оно и было. Гальярдо собрал все свои и женины драгоценности, чтобы украсить ими святую деву макаренскую. В уши ей продели подвески Кармен, за которые матадор заплатил в Мадриде все, что он получил за несколько коррид. На грудь богоматери спускалась золотая цепочка тореро с нанизанными на нее кольцами и бриллиантовыми запонками, которыми он закалывал рубашку, выходя на улицу в парадном костюме.
