При виде бандерильеро люди забывали о пострадавшем и наперебой поздравляли героя дня:

– Сеньо Себастьян, вы держались геройски! Если бы не вы…

Но Себастьян и слушать не хотел поздравлений. Ничего особенного он не сделал. Все ерунда! А вот бедняга Хуан – тот на волосок от смерти.

– А как он, сеньо Себастьян? – спохватившись, спрашивали в толпе.

– Плох. Только сейчас пришел в себя. Одна нога раздроблена, дыра в боку, весь как решето. Бедняга растерзан прямо в клочья. Сейчас отправим его домой.

Уже наступила ночь, когда Хуана вынесли из ворот на носилках. Толпа в молчании следовала за ним. Путь был не близок. Выделяясь на фоне толпы, Насиональ, все еще в блестящем наряде бандерильеро, с плащом на руке, то и дело наклонялся над носилками, прикрытыми простыней, и приказывал сделать остановку.

Врачи следовали позади, рядом с ними шли маркиз Морайма и едва живой от волнения дон Хосе, доверенный Гальярдо, поддерживаемый с обеих сторон друзьями из клуба Сорока пяти,- пораженные общим горем, сеньоры шли вперемежку с оборванными бедняками.

Все были потрясены. Печальное шествие медленно двигалось по улицам, точно произошло одно из тех народных бедствий, когда перед лицом общего горя стираются всякие грани и классовые различия.

– Какое несчастье, сеньор маркиз! – проговорил, обращаясь к Морайме, белокурый толстощекий крестьянин в наброшенной на плечо куртке.

Он уже два раза решительным движением отстранял одного из четырех носильщиков и становился на его место. Маркиз дружелюбно поглядел на говорившего: как видно, один из тех деревенских жителей, которые частенько здороваются с ним на проселочных дорогах.

– Да, парень, большое несчастье.

– Вы думаете, он умрет, сеньор маркиз?

– Боюсь, что да, если не произойдет чуда. Он весь как решето.

И маркиз похлопал незнакомца по плечу, благодарный за его сочувствие к общему горю.

У входа в дом разыгралось тяжелое зрелище. Из патио доносились раздирающие душу крики. Собравшись на улице, плакали и рвали на себе волосы женщины-соседки и старые друзья семьи, считавшие Хуанильо уже мертвым. Пикадору Потахе вместе с другими товарищами пришлось встать у входа, раздавая направо и налево тумаки, чтобы никто не ворвался в дом вслед за носилками. Улица была запружена, толпа гудела и волновалась. Люди не сводили напряженного взгляда с дома, словно пытаясь угадать, что происходит за его стенами.

Носильщики внесли пострадавшего в комнату, находящуюся рядом с патио, и с величайшей осторожностью переложили его па кровать. Гальярдо был весь забинтован, кровь проступала через марлю, стоял острый запах обеззараживающих лекарств. Из костюма тореро сохранился в целости лишь один розовый чулок. Белье его было изодрано в клочья либо разрезано ножницами.

Спутанная и растрепавшаяся косичка болталась на шее; лицо было бледнее воска. Почувствовав пожатие руки, он открыл глаза и слабой улыбкой ответил на взгляд Кармен, которая была так же бледна, как он; ее сухие глаза и помертвевшие губы выражали такой ужас, точно настал последний час тореро.

Важные сеньоры – друзья эспады решили осторожно вмешаться: это невозможно, Кармен должна уйти. Ведь сделана лишь первая перевязка, врачам предстоит еще сложная и большая работа.

Подталкиваемая друзьями, жена тореро наконец вышла из комнаты. Раненый взглядом подозвал к себе Насионаля, и тот нагнулся, пытаясь уловить чуть слышный лепет.

– Хуан просит немедленно телеграфировать доктору Руису,- прошептал он, выйдя в патио.

В ответ доверенный с удовлетворением кивнул головой, радуясь своей предусмотрительности. Еще днем, убедившись, что дело плохо, он телеграфировал врачу. Руис уже наверняка в пути и завтра утром будет на месте.

Потом дон Хосе снова обратился к врачам, сделавшим перевязку в цирке. Убедившись, что раненый пришел в себя, врачи высказали надежду, что он будет спасен. Организм тореро таит неисчерпаемые силы! Самое опасное – это полученное им сотрясение, другой умер бы на месте от такого удара; но пострадавший благополучно очнулся, сознание вернулось к нему, однако слабость еще велика… Что же касается ран, они не смертельны. Рука заживет, разве что потеряет прежнюю ловкость. С ногой дело серьезнее: раздроблена кость, и Гальярдо может остаться хромым.

Дон Хосе, который несколько часов назад, когда смерть эспады казалась неминуемой, делал всяческие усилия, чтобы сохранить выдержку, пришел в сильнейшее волнение. Его матадор останется хромым?.. Значит, он не сможет больше выступать?..

Дон Хосе был возмущен спокойствием врачей, сообщавших, что Гальярдо, вероятно, останется калекой.

– Это невозможно! Вы считаете логичным, чтобы Хуан, оставшись жив, ушел с арены? Но кто его заменит? Повторяю, это невозможно! Первый матадор в мире!.. А вы хотите, чтобы он бросил свое дело!

Ночью у постели Гальярдо дежурили его товарищи по ква-дрилье и зять. Шорник то и дело бегал из комнаты раненого наверх, чтобы утешить женщин и удержать их вдали от тореро. Надо слушаться врачей и не волновать своим появлением больного. Хуан очень ослабел, и эта слабость вызывала у врачей больше опасений, чем раны.

На следующее утро дон Хосе поспешил на вокзал. Прибыл мадридский экспресс, а с ним и доктор Руис: без багажа, одетый с обычной небрежностью, он вышел из вагона, пряча улыбку в седой, желтоватой бороде и выпятив под мешковатым жилетом огромный, как у Будды, живот на коротеньких подвижных ногах. Известие застало его в Мадриде в тот момент, когда он выходил из цирка, где только что закончилась новильяда, устроенная для впервые выступавшего паренька из Вентас. Шутовство, которое его порядком позабавило… И доктор рассмеялся, вспоминая нелепую корриду, забыв, казалось, о бессонной ночи в поезде и о цели своего путешествия.

Едва доктор Руис переступил порог, как тореро, очнувшись от забытья, открыл глаза, узнал вошедшего и весь просиял, доверчиво улыбаясь. Между тем Руис, расспросив шепотом врачей, оказавших Гальярдо первую помощь, с решительным видом подошел к больному.

– Не падай духом, мальчик! Поправишься. Ты счастливо отделался.

И, обратившись к своим коллегам, добавил:

– Ну и бестия этот Хуанильо! Будь на его месте другой, нам не пришлось бы хлопотать вокруг него.

Доктор внимательно осмотрел Гальярдо. Повреждения серьезные, но он немало перевидал их на своем веку! Когда ему случалось сталкиваться с «обычными» болезнями, он, бывало, колебался, прежде чем высказать определенное суждение; но раны, нанесенные быком, были его специальностью, и даже в самых серьезных случаях он надеялся на благополучный исход, словпо бычьи рога, разрывая мышцы тореро, давали в то же время средство для их заживления.

– Про каждого тореро, не умершего от удара на месте, можно с уверенностью сказать, что он спасен. Исцеление его лишь вопрос времени.

Три дня подряд Гальярдо выносил мучительные операции и рычал от боли, так как наркоз, ввиду общей слабости, был отменен. Из раненой ноги доктор Руис извлек несколько осколков раздробленной берцовой кости.

– Кто придумал, будто ты останешься калекой и не сможешь больше выступать? – воскликнул хирург, довольный своей ловкостью.- Ты еще повоюешь с быками, и зрители еще не раз будут тебя приветствовать.

Доверенный вторил врачу – он и сам так думает. Неужто парень, который был первым матадором в мире, кончит свою жизнь калекой?

По настоянию доктора Руиса, семья тореро перебралась на время в дом дона Хосе. Женщины – одна помеха; немыслимо терпеть их присутствие в час операции. Хуану достаточно было застонать, как в тот же миг во всех концах дома, точно болезненное эхо, раздавались стенания матери и сестры, и приходилось силой удерживать Кармен, которая, как безумная, рвалась к мужу.

Горе преобразило Кармен, заглушило все прежние обиды. Терзаемая угрызениями совести, она проливала слезы и считала себя невольной виновницей случившейся беды.

– Это моя вина, я знаю,- в отчаянии повторяла она Насио-налю,- сколько раз я, бывало, говорила: пусть бы его бык поддел на рога, чтобы все разом покончить. Я была дурной женой и отравила ему жизнь. ^