– Библия?.. Чепуха! Сотворение мира в шесть дней? Чепуха! Сказки про Адама и Еву?.. Тоже чепуха! Все враки и суеверие.

И слово «чепуха», которое он применял ко всему, что считал лживым или глупым (чтобы не употреблять другое, менее пристойное слово), приобретало в его устах оттенок крайнего презрения.

«Сказки про Адама и Еву» служили ему поводом для неиссякаемых сарказмов. Он немало поразмыслил над этим во время долгих ночных часов, переезжая с квадрильей из города в город, и пришел к несокрушимому выводу, целиком являвшемуся плодом его рассуждений. Каким образом, интересно знать, могли все люди произойти от одной-единственной пары?

– Я вот, например, зовусь Себастьян Венегас, так? А ты, Хуанильо, зовешься Гальярдо; и у вас, дон Хосе, есть своя фамилия, и у каждого есть своя, а одинаковые фамилии только у родственников. А если бы все мы были потомки Адама, и фамилия Адама была бы, скажем, Перес, то и всех нас называли бы Перес. Ясно?.. Ну, а раз у каждого из нас своя фамилия, значит, было много Адамов, и все, что рассказывают попы, все это… чепуха! Суеверие и отсталость! Нам не хватает образования, вот нас и обманывают… Сдается, я все хорошо объяснил.

Гальярдо хохотал во все горло и приветствовал бандерильеро, подражая реву быка. Дон Хосе поздравлял Насионаля, с андалузской торжественностью пожимая ему руку.

– Дай руку! Сегодня ты великолепен. Настоящий Кастелар!

Сеньора Ангустиас, как набожная старушка, чувствующая

приближение смерти, возмущалась тем, что такие речи произносятся в ее доме:

– Молчи, Себастьян. Закрой свои дьявольские уста, или я тебя выгоню. Не смей говорить здесь такие слова, висельник проклятый… Если бы я тебя не знала!.. Я-то ведь знаю, какой ты хороший человек!..

В конце концов она прощала бандерильеро, подумав о том, как он любит ее Хуана, как выручал его в минуты опасности. Кроме того, и она и Кармен могли быть спокойны, если в квад-рилью входил такой серьезный, добропорядочный человек. Разве сравнишь его с другими «ребятами» или даже с самим матадором, который, оставшись один, не прочь развлечься и покрасоваться перед женщинами.

Враг священнослужителей и Адама и Евы свято хранил тайну своего маэстро, но именно поэтому становился мрачным и необщительным, когда видел его у семейного очага рядом с матерью и сеньорой Кармен. Если бы эти женщины знали все, что знал он!

Несмотря на почтительность, с какой бандерильеро должен относиться к своему матадору, Насиональ однажды решился поговорить с Гальярдо начистоту, ссылаясь на свой возраст и старую дружбу.

– Смотри, Хуанильо, в Севилье уже все известно. Тут ни о чем другом не говорят, а если слух дойдет до семьи, начнется такая перепалка, что небу жарко станет… Представляешь себе, как запричитает сеньора Ангустиас, как разгорячится бедная Кармен… Вспомни только, что было из-за той певички; а эта тварь понапористей, да и опасней.

Гальярдо сделал вид, будто не понимает. Он был несколько уязвлен, но вместе с тем и доволен тем, что всему городу известна тайна его любви.

– Какая тварь? О каких перепалках ты толкуешь?

– Да кто же, как не донья Соль! Эта сеньора, о которой столько говорят. Племянница маркиза де Мораймы, богача скотовода.

Гальярдо молча улыбался, польщенный точностью сведений Насионаля, а тот продолжал тоном проповедника, обличающего суетность мира:

– Женатый человек должен прежде всего оберегать покой своего дома. Женщины?.. Чепуха! Все они одинаковы: у всех у них все находится в том же месте, и только дурак может портить себе жизнь, прыгая от одной к другой. За двадцать четыре года, что я женат на Тересе, я не изменял ей даже в мыслях, а ведь я тореро и был недурен собой, и не одна девчонка делала мне глазки.

В конце концов Гальярдо стал потешаться над бандерильеро. Говорит – все равно что отец настоятель. А ведь он хотел бы съесть живьем всех монахов!..

– Не будь дураком, Насиональ. Каждый живет по-своему. А если бабы сами бегут к тебе, не гнать же их. Живешь один только раз!.. Когда-нибудь вынесут меня с арены ногами вперед… А потом ты не знаешь, что такое настоящая сеньора. Если бы ты видел эту женщину!..

И, заметив, что Насиональ опечален и возмущен, он простодушно добавил:

– Я очень люблю Кармен, понимаешь? Я люблю ее так же, как раньше. Но и ту я тоже люблю. Это совсем другое… не знаю, как объяснить тебе. Другое, и все тут.

Больше ничего не добился бандерильеро в разговоре с Гальярдо.

Месяца два назад, когда вместе с осенью пришел конец сезона, в церкви святого Лаврентия у матадора произошла одна встреча.

Вот уже несколько дней он отдыхал в Севилье, перед тем как отправиться с семьей в Ринкопаду. Когда наступало время отдыха, самой большой радостью для матадора была жизнь в своем собственном доме, без тревог, без постоянных переездов с места на место. Сотня убитых быков за год, опасные, тяжелые бои – все это не так утомляло его, как бесконечная тряска в поездах по всей Испании, в самый разгар лета, среди выжженных полей, в старых вагонах с раскаленными крышами. Большой кувшин, который возила с собой квадрилья, наполпялся водой на каждой стапции, и все же его не хватало, чтобы утолить жажду. Вагоны были набиты пассажирами, все стремились по праздничным дпям в город, чтобы посмотреть бой быков. Не раз Гальярдо, боясь опоздать на поезд, убивал на арене последнего быка и, не снимая боевого наряда, мчался на стапцию, проносясь словно яркий, сверкающий метеор, среди пешеходов и экипажей. Он переодевался в купе первого класса, на глазах у пассажиров, и проводил ночь, прикорнув в уголке на мягком сиденье, а его спутники, довольные тем, что едут с такой знаменитостью, старались потесниться, чтобы дать ему побольше места. Все относились к нему почтительно, зная, что завтра этот человек доставит им самые волпующие переживания без всякой для них опасности.

Когда он, совершенно разбитый, приезжал в праздничный город, разукрашенный флагами и арками, нужно было еще пройти через муки восторженной встречи. Приверженцы Гальярдо ожидали его на вокзале и провожали до самого отеля. Все эти отлично выспавшиеся, довольные жизнью люди трясли его руку и требовали, чтобы он был оживленным и разговорчивым, словно самая встреча с ними должна была доставить ему высочайшее наслаждение.

Очень часто в городе давали не одну корриду, и Гальярдо случалось выступать три или четыре веаера подряд. Ночами измученный усталостью матадор, чувствуя, что ему не уснуть после пережитых волнений, выходил на улицу и, махнув рукой на условности, в одной рубашке садился у дверей отеля подышать свежим воздухом. «Ребята» из квадрильи, остановившиеся в той же гостинице, присоединялись к маэстро, словно товарищи по заключению. Иногда кто-нибудь посмелее просил разрешения прогуляться по освещенным улицам или ярмарочной площади.

– Завтра миурские быки,- отвечал матадор.- Знаю я эти прогулки. Вернешься под утро, хватив лишнего, а не то подвер-пется какая-нибудь девчонка, вот силы и потеряешь. Нет, незачем тебе ходить. Нагуляешься, когда кончим.

И после окончания работы, если до следующей корриды в другом городе оставалось несколько свободных дней, начинались веселые кутежи, с вином и женщинами, вдали от семьи, в обществе любителей, которые только так и представляли себе жизнь своих кумиров.

Дни коррид в различных городах, связапные с праздниками, назначались так беспорядочно, что Гальярдо приходилось совершать самые нелепые переезды. Он уезжал из какого-нибудь города, чтобы работать на другом конце Испании, а через несколько дней возвращался обратно и выступал в соседнем местечке. Почти псе летние месяцы он проводил в поездах, колеся по железпым дорогам Полуострова, днем убивая быков на арене, а ночами подремывая в вагоне.

– Если бы вытянуть в одну линию все, что я наездил за лето,- говорил Гальярдо,- наверняка можно было бы добраться до Северного полюса.

В начале сезона он с радостью пускался в путь, думая о публике, которая целый год с нетерпением ждала его приезда, о неожиданных знакомствах: о приключениях, которые сулило ему женское любопытство; об отелях с изысканной кухней, о жизни, полной забот и волнений, так непохожей на мирное существование в Севилье или на дни сельского уединения в Ринконаде.