Бродячая жизнь и борьба за существование научили их уловкам первобытного человека. Они ползком пробирались в огороды хуторян и опустошали грядки или часами подстерегали одинокую курицу и, мигом свернув ей шею, спокойно продолжали путь, а в полдень, разложив из хвороста костер, с прожорливостью юных дикарей набрасывались на подгоревшее полусырое мясо неосторожной птицы. Куда больше, чем быков, боялись они деревенских псов: против них трудно было бороться: оскалив зубы, псы гнались за мальчиками, безошибочно угадывая врагов собственности в этих подозрительных чужеземцах.

Зачастую, когда им случалось в ожидании поезда заночевать под открытым небом, к ним подкрадывался жандармский патруль. Но, узнав красные плащи, служившие маленьким бродягам подушками, блюстители порядка успокаивались; осторожно сняв берет с головы спящего и увидев на макушке знакомую косичку, жап-дармы, посмеиваясь, уходили. Тут и без расспросов ясно, что это из воришки, а «любители», отправляющиеся на капею. В такой терпимости сказывалось уважение отчасти к национальному празднику, а отчасти к неизвестному будущему: ведь может статься, что маленький оборванец со временем превратится пз нищего в «звезду арены» – великого матадора, закалывающего быков в честь короля и живущего как принц, а рассказы о его подвигах заполнят столбцы газет.

Но вот однажды в маленьком эстремадурском городке Санатории потерял друга. Желая удивить простодушных деревенских зрителей, которые шумно приветствовали «знаменитых тореро из

Севильи», мальчуганы решили всадить бандерильи в шею старого свирепого быка. Успешно справившись со своей задачей, Хуанильо остановился подле скамей, с довольным видом принимая знаки одобрения зрителей, которые похлопывали его по плечу огромными ручищами и угощали вином. Раздавшийся внезапно крик ужаса отрезвил Хуана, упоенного славой. Чирипа исчез с арены. В пыли валялись только бандерильи, башмак и берет. А бык, подцепив одним рогом безжизненный комок тряпья, носился вскачь по площади и яростно мотал головой, словно стремясь освободиться от неожиданной помехи. Сильным толчком он подбросил вверх окровавленную куклу и поймал ее на другой рог, с ожесточением потрясая добычей. Наконец жалкий ком грохнулся наземь, недвижимый, истекающий кровью, точно продырявленный бурдюк, из которого струей льется вино.

Никто не решался подойти к рассвирепевшему животному; пастух с помощью вожака заманил его в корраль. А бедного Чи-рипу перенесли на тюфяке в аюнтамьенто, в каморку, служившую тюрьмой. Хуанильо увидел мертвенно-бледное лицо, тусклые глаза и тело, залитое кровью, которую не могли остановить тряпки, смоченные, за неимением других средств, в уксусе с водой.

– Прощай, Сапатерин! Прощай, Хуанильо! – вздохнул бедняга и с этими словами умер.

Вконец перепуганный, Хуан пустился в обратный путь; его преследовали остекленевшие глаза друга, в ушах стоял его предсмертный стон… Мальчику было страшно. Повстречайся ему сейчас на дороге безобидная корова, он без оглядки бежал бы от нее. Ему припомнился дом, благоразумные материнские советы. Не лучше ли в самом деле сапожничать и жить спокойно?.. Но недолго держались эти мысли в голове Хуана.

Стоило ему очутиться в Севилье, как он тотчас позабыл свои страхи. Со всех сторон его осаждали сверстники, жаждавшие услышать подробный рассказ о гибели бедного Чирипы. На Кампале профессиональные тореро с сочувствием расспрашивали о мальчике со шрамом на лице, который не раз выполнял их поручения. Ободренный таким вниманием, Хуан дал волю своей фантазии и принялся рассказывать, как он, увидев, что бык подхватил беднягу на рога, бросился к разъяренному животному и вцепился в его хвост, как он совершил множество иных замечательных подвигов, несмотря на которые друг его все же расстался с жизнью.

Недавнее чувство страха рассеялось. Он будет тореро во что бы то ни стало. Ведь выбрали же себе этот путь другие, почему же ему не последовать их примеру? Хуан вспомнил тухлые бобы и черствый хлеб в материнском доме; унижения, которыми он платил за каждую новую курточку; голод, неизменного спутника его скитаний… И наконец его неудержимо притягивала показная роскошь богатой жизни: с завистью глядел он на экипажи и верховых лошадей; замирал у порога великолепных особняков, где сквозь решетчатые ворота виднелись отделанные с восточным великолепием патио, мозаичные арки, мраморные плиты и журчащие фонтаны, днем и ночью ронявшие жемчужные струи в чашу бассейна, обрамленного зелеными листьями. Жребий брошен: он доджей либо убивать быков, либо умереть на арене! Быть богатым, заставить говорить о себе в газетах, отвечать на шумные приветствия толпы, прославиться любой ценой, хотя бы ценой жизни. С презрением отвергал Хуан все низшие ступени искусства тавромахии. Он видел, как бандерильеро, подвергаясь не меньшей опасности, чем матадоры, получают всего тридцать дуро за корриду, а в старости, после долгих лет сурового существования, только и могут, что открыть на скудные сбережения убогую лавчонку или выпросить себе место на бойне. Большинство из них жили на подачки своих товарищей по ремеслу и кончали жизнь в больнице. Не желает оп тратить годы на неблагодарную работу в квадрилье и подчиняться капризам маэстро. Нет, он сразу станет матадором, выступит на арене как эспада.

Несчастье, приключившееся с его другом, возвысило Хуана в глазах его сверстников, и он создал квадрилью, квадрилью оборванцев, которая следовала за ним на все окрестные капеи. Хуап внушал к себе уважение: он был самым отважным и лучше всех одевался. Девицы легкого поведения, привлеченные мужественной красотой Сапатерина, которому пошел уже восемнадцатый год, и его косичкой тореро, доходили чуть не до драки, оспаривая друг у дружки честь заботиться о ладном пареньке. И наконец у него был «крестный», отставной чиновник, питавший слабость к молодым смазливым тореро. Поведение старика приводило в негодование сеньору Ангустиас, воскрешая в ее памяти самые непристойные выражения, усвоенные ею в дни юности на табачной фабрике.

Сапатерин носил теперь костюмы из английского сукна, отлично сидевшие на его статной фигуре, и новые шляпы. «Подруги» заботились о безукоризненной свежести его воротничков и манишек, а в праздничные дни на жилете его сверкала двойная золотая цепочка, вроде тех, что носят на шее сеньоры; эту цепочку, красовавшуюся в свое время на других «начинающих юношах», давал ему поносить его старший друг и покровитель.

Хуан водил дружбу с настоящими тореро и охотно угощал стаканом вина старых служителей цирка, которые рассказывали ему о подвигах знаменитых маэстро. Ходили слухи, будто покровители юноши предпринимают шаги и выжидают случая, чтобы устроить ему дебют в новильяде на севильской арене.

И вот наступил день, когда Сапатерин стал матадором. Как-то раз на арену в Лебрихе выпустили молодого резвого бычка; товарищи подзадорили Хуана попытать счастья: «Ну как, решишься заколоть его?» И Хуан заколол бычка. С тех пор, воодушевленный легкостью, с которой ему удалось совершить свой первый подвиг, он не пропускал ни одной капеи, где предстояло прикончить молодого быка, и спешил на все фермы, где перед забоем скота устраивалось публичное зрелище.

Владелец Ринконады, богатого поместья с небольшой ареной для боя быков, пристрастившись с давних пор к излюбленному народному зрелищу, держал открытый стол и сеновал для всех голодных любителей, которые пожелают доставить ему развлечение и провести бой с быком. Как-то в дни нищеты Хуанильо отправился в Ринконаду вместе с товарищами, готовыми встретиться лицом к лицу с любой опасностью, лишь бы всласть поесть за столом гостеприимного деревенского идальго. Квадрилья проделала путь пешком и через два дня прибыла на место. Взглянув на запыленную ватагу с плащами на плече, землевладелец торжественно пообещал:

– Лучший из вас получит от меня на обратный билет и вернется в Севилью поездом.

Два дня богатый фермер провел на террасе, покуривая сигару и глядя, как юнцы из Севильи дразнили его бычков, не всегда успевая вовремя увернуться от грозных рогов и копыт.