Глядя на его плечи, она понимает, что он бы выбил дверь с первого же удара.

В Рокроузе полно людей, луг Доулинг забит машинами. Мириам и Филлис пекли и жарили, готовили салаты и фаршировали морского лосося, нарезали ветчину и индейку, и все это, чтобы отметить их возвращение домой и отъезд Джои.

— Как в старые добрые времена, — говорит Мириам. — Виски и «Гиннесс», музыка, танцы и песни.

Словно желая наверстать упущенное, гости танцуют веселее, смеются громче, поют задорнее, а музыканты, у которых уже пот течет по лицам, играют с большей непринужденностью, чем обычно. Джой не может представить мать в такой обстановке: ни в кухне, заставленной едой и бутылками, среди которых виднеется бочонок с пивом, ни в гостиной. Даже в оранжерее, где она любила сидеть по вечерам, наблюдая за закатом, ее быть не может. Никто не упоминает ее имя. Она могла бы никогда и не существовать.

Никки и Дилан приезжают с детьми.

— Нет, вы только посмотрите, кто у нас здесь! — говорит Дилан, рассматривая ее на расстоянии вытянутой руки. — Какая симпатичная девочка с новой прической и на высоких каблуках. Теперь уже тебя с мальчишкой не спутаешь.

— А я ее никогда и не путала с мальчиком, ты, старая слепая летучая мышь, — говорит Никки, легонько оттирая его в сторону и обнимая Джой. — Ты красивая девочка, — шепчет она. — Добро пожаловать домой!

Джой чувствует себя красивой. Она встряхивает копной густых волос и они рассыпаются по ее голым плечам, словно шелк. Она рада, что может отрастить их снова, и теперь ей не приходится ловить на себе пристальный взгляд матери, который преследовал ее всю жизнь. Это разочарование, засевшее глубоко в ее светло-голубых глазах… В них читалось желание, которое, что бы Джой ни делала, невозможно было удовлетворить.

Джои хватает ее за руки.

— Пойдем, сестренка. Надо потанцевать.

На танцевальной площадке он такой же ловкий, как и на доске для серфинга. Джой вертится в его руках, все быстрее и быстрее, пока у нее не начинает кружиться голова и она не падает на него, разгоряченная, запыхавшаяся, смеющаяся. А Джои снова начинает крутить ее, не позволяя расслабиться, пока музыка не замирает и Имельда Моррис не приглашает его на следующий танец.

Сейчас с Джой танцует Дилан и постоянно наступает ей на ноги.

— Родился с двумя левыми ногами, — извиняется он. — Это настоящее проклятие. Не понимаю, как только Никки меня терпит. Когда вы с Джои собираетесь проведать нас?

— Скоро.

Она машет рукой Никки, которая проносится мимо них с Митчем Мораном. Щеки у нее раскраснелись, голова запрокинута.

Пол дрожит под ногами танцующих. Она выходит на улицу с Джои. Небо усеяно звездами, такими яркими, что, когда Джой поднимает голову, они ее буквально ослепляют. Джои опирается на стену и достает сигарету.

— Должно быть, ты очень скучаешь по ней.

Он угадывает ее мысли, и чувство вины снова возвращается, потому что, если бы мать была жива, этой прекрасной вечеринки у них бы никогда не было. Джой рада… рада… рада… что Джои здесь и стоит, прикасаясь плечом к ее плечу, зажав зубами сигарету, кончик которой тлеет в темноте.

Не отвечая, Джой бежит на второй этаж. В спальне матери она роется в туалетном столике в поисках духов. Она хочет сбрызнуть стены и пол, новую кровать и постельное белье, которое заменило прежнее. Сожгла ли Мириам белье, которое было постелено, когда у матери началось кровотечение? Джой не хочется вспоминать то утро, но, как бы она ни старалась, не может прекратить думать… думать…

Ящики оказались пустыми. Она лежит на кровати, уткнувшись лицом в подушку и пытаясь уловить запах матери, но пахнет только свежестью. И сменой направления. Она начинает плакать. Слезы испортят макияж, но облегчение, которое они приносят, нарастает внутри. Она не слышит, как открывается дверь, и Джои мягко подходит к ней.

— Я подумал, что ты здесь, — замечает он.

— Я не плакала с той ночи, как она умерла.

Подушка приглушает голос. Матрас прогибается, когда он садится на краешек кровати. Он кладет ладонь ей на затылок и гладит по волосам. Джой начинает плакать громче. Почему она так горько плачет? Это потому, что она скучает по матери, или потому, что освободилась от ее постоянного ожидания любви. Обними меня.… люби меня… поцелуй меня…

Джои появляется из смежной комнаты с салфеткой.

— Давай, — говорит он, — я вытру твои слезы.

Она садится и обхватывает колени руками.

— Должно быть, я плохо выгляжу.

— С тобой все будет в порядке.

Он вытирает ее щеки и глаза. Когда не получается стереть следы туши, он смачивает салфетку слюной и вытирает снова. Он откидывает волосы с ее лица и прикасается к шраму на лбу. Она отдергивает голову, ее кожа пылает от его прикосновения. Кисточки на шторах ударяются о стекло, и внезапно ее пальцы начинают дрожать. Она хочет, чтобы он придвинулся ближе. Чтобы он поцеловал ее в губы и засунул язык ей в рот. Она удивляется этому желанию, которое возникает внутри нее и напоминает кипящий котел, где смешаны боль и удовольствие. Что бы на это сказала мать? Джой представляет ее стыд, отвращение, но все равно не может остановиться. Если он поцелует ее, она ответит на поцелуй. Как было однажды вечером, когда она поцеловала брата Келли и целовала его до тех пор, пока у нее не разболелись губы. Ее охватывает глухое томление. Она хихикает, хотя ей это и не нравится, но ничего не может поделать с этим, пока слова в голове не становятся понятными.

— Я не скучаю по ее глазам, — говорит она. — Они никогда не оставляли меня в покое. Даже теперь я чувствую, что она наблюдает за мной, осуждает.

— С чего бы она тебя осуждала? — удивленно спрашивает он.

— Я никогда этого не понимала. В том-то и проблема. Она умерла, так и не сказав мне этого.

Они больше не могут игнорировать шум, доносящийся снизу. Это же вечеринка, а ему приходится выслушивать ее нытье, когда они должны быть внизу и веселиться.

— Этот телефонный звонок… — Она прикрывает рукой лицо и морщится. — Это было так глупо. Я была пьяна. Мне было одиноко и… о боже… какое похмелье! Эти аризонские девочки умеют пить алкоголь, — она пародирует акцент Келли.

Джои просит ее прекратить, трясет за плечо, то ли удивленный, то ли разозленный. Он отодвигается, встает с кровати и подходит к окну.

— Как я уже говорил, девочка, в твоем возрасте пить нельзя.

— Кто ты такой, чтобы указывать мне?

— Я твой брат.

— Сводный.

— Все равно. Я думаю, тебе стоит поговорить с Диланом.

— Диланом?

— Да. Он разбирается в таких вещах.

— В каких вещах?

— В таких, когда твоя мать мертва и как ты себя чувствуешь из-за этого.

— Мне не нужен психолог.

— Он друг.

Он долбанный психоаналитик, а ты говоришь, что я ненормальная, потому что наговорила глупостей, когда была пьяна. Иди к черту, Джои, и не лезь в чужие дела!

Он хватает ее за руку, не давая выйти из комнаты. Она поворачивается к нему, и в этот момент между ними не остается ничего, кроме его тела. Но она, должно быть, придумала это ощущение, потому что он отталкивает ее и говорит:

— Хорошо… хорошо… давай забудем об этом разговоре, Я просто хотел помочь. Я беспокоюсь о тебе.

— Никто не просит тебя беспокоиться.

— Меня не надо просить, Джой. Ты мне небезразлична Неужели это так сложно понять?

В ту ночь он приходит к ней в снах, высокий и загорелый, на доске для серфинга, оседлавший волну. Она ждет его на песке, зная, что ее смоет волна. Джой и Джои. Только одна буква разделяет их.

Дилан выглядит иначе. Он не похож ни на отца, ни на серфингиста, как обычно представляла Джой. Она пытается представить его наркоманом, спящим на полу. Невозможно. Перед ней на стене висит свидетельство. Другие развешены по его кабинету. Это офис, клиника или дурдом? Снаружи здание выглядит как обычный каменный коттедж с яблонями в саду и растениями в горшках, расставленными на подоконниках. Это их третья встреча. Он занимается тем, что называет «ее безрассудным поведением», что означает, что она пьет, и «ее тяжелым горем», а именно бессонницей и тем, что она, бывает, плачет без причины.