Помолчав несколько времени, Синельников сказал:

– … Дипломаты выражаются в подобных случаях: «обе стороны откровенно изложили свои взгляды». Рассчитываю, Иосиф Григорьевич, что вы – такой умный, искренний человек, не умеющий кривить душой, приноравливать свои симпатии и антипатии к конъюнктуре дня, поймете меня и мои устремления, и примете правильное решение.

Давиденко осведомился, давно ли профессор виделся со своим подопечным.

– У меня так много разных дел. С Никитой я даже лично не знаком, всё через адвокатов. Но планирую увидеться с ним в клинике – вместе с психологом и психотерапевтом… и с журналистом, уж не взыщите, просто мне это действительно очень нужно.

После многозначительной паузы Иосиф Григорьевич сказал:

– Если увидите его – попрощайтесь… Навсегда.

«БМВ» цвета серый металлик выехала на берег Волги и остановилась. Из машины вышли двое крепких парней, Сергей и Тарас. Сергей подошел к реке, попробовал воду.

– Ничего так, я б искупался.

– Я каждый год купаюсь до самого ноября, – тоже пробуя воду, пробасил Тарас, двухметровый верзила с круглым, по-детски кротким лицом. – Водичка-то и впрямь ничего.

Сергей посмотрел на часы.

– Сейчас уже Солод подъедет, не успеем.

И они стали пускать по воде камушки – кто больше сделает блинчиков. За этим занятием их застал Юрий Солодовников, подъехавший на черном Лэнд Крузере почти к самой воде. Выйдя из машины, спросил:

– Привезли?

Отряхнув ладони от песка, Сергей с Тарасом подошли к нему, поздоровались за руку. Все вместе подошли к «БМВ». Сергей открыл багажник.

– Вот он, как живой.

В багажнике находился связанный мужчина средних лет с кляпом во рту и щурился на яркий свет. Его вытащили и бросили на песок. Он стал извиваться, как уж, и Сергей с Тарасом пинками заставили его лежать на спине ровно.

– Давай на колени его! – скомандовал Юрий.

Связанного посадили на колени в позу молящегося и вынули кляп.

– Что вы хотите со мной сделать? – проговорил он, тяжело дыша, глаза его слезились от испарений бензина – ехать ему пришлось по соседству с канистрой.

– Просто пообщаться, – ответил Юрий, присаживаясь перед ним на корточки. – Нет в мире ничего дороже, чем роскошь человеческого общения. Ради общения на многое пойдёшь, если не на всё.

– Это недоразумение, я сейчас всё объясню.

Юрий распахнул объятия:

– Давай начинай диспут, мы ведь для этого тут все собрались.

– Мой тесть… это он дал мне деньги на бизнес… и у него подвязки в «желтяке», вот он и связался с УВДэшниками, я ничего не знал…

– Мы тебе дали отсрочку – не плати, развивайся; помогли тебе решить твои проблемы. Что сделал ты – ты метнулся к мусорам и вкозлил нас. Нехорошо, не по-людски.

– Клянусь, я…

– Козлиные твои клятвы, ни хрена ты не понял, – устало произнёс Юрий, и кивнул Сергею.

Тот вынул пистолет ПМ, и, сняв с предохранителя, направил дуло в затылок связанному.

С непоколебимым спокойствием и мягким сожалением посмотрел Юрий на приговоренного.

– Что ты хочешь сказать или сделать, отправляясь в долгий путь?

С точки зрения офисных – у этого чмыря было три недостатка: он злостный дебитор, стукач, и плакса.

– Я… я… я заплачу, сколько скажете… не убивайте! – взмолился чмырь, заливая слезами песок.

Юрий легко поднялся, и, едва заметно кивнув, отошёл в сторону:

– Козлиные твои слова.

Сергей нажал на спуск. Связанный, с простреленным черепом, повалился на песок. Пуля зачеркнула жизнь незадачливого комерса, вознамерившегося перехитрить офис.

– У меня стрела на набережной, встретимся через полчаса в офисе, – сказал Юрий, усаживаясь в свою машину. – Не забудьте убрать говно.

Парням не нужны были напоминания – Тарас уже вынимал из багажника канистру с бензином.

Проехав по набережной, Юрий остановился позади белой «Волги» с милицейскими номерами, перед которой стоял черный Мерседес. Выйдя из машины, он подошёл к «Волге», и, устроившись на заднем сиденье, поздоровался за руку с сидящим за рулём Иосифом Григорьевичем, и кивнул находящемуся рядом с ним Владиславу Каданникову.

– Чего, какие дела?

Владислав в ответ протянул ему конверт.

– В Будапешт поедешь?

– У-у… заманчиво. Это что у нас, Венгрия?

Вынув из конверта фотографии, Юрий принялся их разглядывать.

– О-о… это же наш друг Мойша!

– Да, это он, – откликнулся Каданников. – Решил, что умнее всех – вы тут покурите писю в деревне, а я в Европе раскайфуюсь.

– Ого… домик у него знатный, и бричка. Да он парень со вкусом!

Юрий дошёл до листка с адресом.

– Что за название – Телки или Тёлки. Ага, названия у них ещё те.

И перевернул листок.

– Никита Морозко… Угу… А я его знаю – давно хочу потолковать с ним. А это ещё что? Синельников?

Иосиф Григорьевич повернулся к нему:

– Профессор медицины, ему терапия нужна, а не радикальная хирургия. Мы его отправим подлечить голову в Ложки, или 17-ю.

Сложив всё обратно в конверт, Юрий передал его Каданникову.

– Что ж, я готов помочь справедливому делу.

Тот обратился к Иосифу Григорьевичу:

– Давайте тогда обсуждать – когда, что, и как.

И они занялись. Иосифу Григорьевичу почудилась дымящаяся кровь. Да, на войне как на пиру – чем больше красного вина, тем больше под столом сраженных.

«Большинство живущих на земле людей не задаётся мыслью определить «добро». В чём оно, добро? Кому добро? От кого добро? Есть ли добро общее, применимое ко всем людям, ко всем племенам, ко всем положениям жизни? Или моё добро в зле для тебя, добро моего народа в зле для твоего народа? Вечно ли, неизменно ли добро, или вчерашнее добро сегодня становится пороком, а вчерашнее зло сегодня есть добро?

Приходит пора Страшного Суда, и о добре и зле задумываются не только философы и проповедники, а все люди, грамотные и безграмотные.

Подвинулись ли за тысячелетия люди в своих представлениях о добре? Есть ли это понятие, общее для всех людей, несть эллина и иудея, как полагали евангельские апостолы? Несть классов, наций, государств? А может быть, понятие ещё более широкое, общее и для животных, для деревьев, мха, то самое широкое, которое вложили в понятие добра Будда и его ученики? Тот Будда, который, чтобы объять добром и любовью жизнь, должен прийти к её отрицанию.

Я вижу: возникающие в смене тысячелетий представления морально-философских вождей человечества ведут к сужению понятия добра.

Христианские представления, отделенные пятью веками от буддийских, сужают мир живого, к которому применимо добро. Не всё живое, а лишь люди!

Добро первых христиан, добро всех людей сменилось добром для одних лишь христиан, а рядом жило добро для мусульман, добро иудеев.

Но прошли века, и добро христиан распалось на добро католиков, протестантов, добро православия. И в добре православия возникло добро старой и новой веры.

И рядом шло добро богатых и добро бедных, рядом рождалось добро жёлтых, черных, белых.

И, всё дробясь и дробясь, уже рождалось добро в круге секты, расы, класса, все, кто были за замкнутой кривой, уже не входили в круг добра.

И люди увидели, что много крови пролито из-за этого малого, недоброго добраво имя борьбы этого добра со всем тем, что считало оно, малое добро, злом.

И иногда само понятие такого добра становилось бичом жизни, большим злом, чем зло.

Такое добро пустая шелуха, из которой выпало, утерялось святое зёрнышко. Кто вернет людям утерянное зерно?

Что же есть добро? Говорили так: добро – это помысел и связанное с помыслом действие, ведущее к торжеству, силе человечества, семьи, нации, государства, класса, верования.

Те, кто борется за своё частное добро, стремятся придать ему видимость всеобщности. Поэтому они говорят: моё добро совпадает с всеобщим добром, моё добро необходимо не только мне, оно необходимо всем. Делая добро частное, я служу добру всеобщему.