Валера тоже переоделся, скинув с себя все, в чем пришел, до трусов, – в литейном цеху не замерзнешь, – покорно отправился к складу формовочной земли и часа два возил ее на тачке к рабочим местам формовщиков, помогал им пневматической трамбовкой набивать эту землю в формы. Трамбовка издавала пулеметный треск, держать ее было не просто, она так и рвалась из рук, но Валере нравилось это – чувствовать, что в твоих руках механическая сила, в сотню раз больше твоей собственной, и ты управляешь ею, она покорна, подвластна тебе, и, значит, ты все же сильнее ее, еще более могуч, чем она… О, это здорово, когда у тебя в ладонях такая силища, такой треск и грохот! Одно нажатие кнопки пальцем, и ты уже великан, ты – могуч как бог, тебе уже под силу сокрушать скалы, пробивать насквозь горы!

Когда Мальков позвал его назад, в цеху цветного литья на плоском металлическом полу лежали в опоках две прямоугольные, больших размеров, плиты, все в строчках глубоко вдавленных букв. На рельсах стояла вагонетка с кирпично-красными пластинами бронзы и бирками, свисавшими с края каждой пластины на проволочном поводке.

Валера увидел заводского парторга Самойлова, длинного, худого, со шрамом на лице, в белом воротничке, узком галстуке; начальника литейного цеха Боброва, крупного, щекастого, румяного здоровяка. Они стояли в стороне, будто бы для какого-то контроля, смотрели.

Валера уставился на плиты, выпрессованные из формовочной земли, – понять, что это такое, для чего, таких изделий они с Мальковым еще не отливали, но Мальков – с прилипшими ко лбу мокрыми волосами, он, видать, крепко тут потрудился, когда привезли формы, – не дал ему разглядывать, приказал загружать в печь бронзу, включать ток. В Малькове было какое-то особое возбуждение, начальство стояло, не уходило, в происходящем чувствовалось что-то важное, не будничное, не рядовое, и, хотя смысл дела все еще Валере был непонятен, его тоже захватили общая приподнятость, общее скрытое волнение.

– Все класть? – спросил он у Малькова о бронзе.

– Клади все, отмерено точно.

Валера надел рукавицы, – углы у бронзовых пластин острые, в заусенцах.

К Малькову подошел Самойлов.

– Может, другого кого возьмешь? – спросил он. Взгляд его при этом был направлен на Валеру, парторг как бы щупал, оценивающе мерил его. Он открыто сомневался в нем, даже не пряча это от Валеры, и обида кольнула парня, хотя – на что ж обижаться, он ведь поработал тут с Мальковым всего шесть месяцев, обижаться у него права нет…

– Да ничего, сладит… – ответил Мальков, тоже глядя на Валеру, но иначе – ободряюще, с верой, своими бледно-голубыми глазами, которые, казалось, были такими у него оттого, что когда-то, много лет подряд, изо дня в день в них отражалась морская ширь, такая же вот бледно-голубоватая, дымчатая.

– А то, может, Кириллова позвать? Жалко ведь будет, если форму изгубите. Дело ведь тонкое, не втулки, не подшипники… – продолжал Самойлов с прежним сомнением.

– Да нет, он парень уже умелый. Мой ведь ученик!

– В том-то и дело, что еще ученик, – сказал Самойлов со строгим, недоверчивым лицом. – Ну гляди, на твою ответственность…

У Валеры заколотилось сердце, затрепетало в каком-то благодарном тепле к Малькову. Ворчит, старый хрен, шпыняет без конца, за дело и без дела, а вот же ведь – ценит, значит… От Кириллова отказался…

Весь металл не поместился в печь, последние плитки бронзы легли толстой стопой на самом краю загрузочного отверстия. Ничего, когда металл начнет плавиться в огне вольтовой дуги, эти плитки тут же стекут в ванну, как брусок масла с края сковородки.

Мальков сомкнул контакты рубильника. В чреве печи с сухим треском сверкнула льдисто-голубоватая молния, – это между электродами пролетела искра первого разряда. Продлился какой-то кратчайший миг пустоты, когда было неясно, последует ли что-нибудь дальше, опять с треском полыхнула голубая, с розовым отливом, молния, – и все нутро печи засветилось этим пронзительно-острым, пляшущим светом, печь взревела, все громче, оглушительней вздымая свой рев, пока он не стал похож на рев реактивного самолетного двигателя.

В первые дни, когда Валера только начинал работать в литейном цеху, ему было страшно стоять возле электропечи, когда в ней бился клубок сумасшедших, ревущих молний. Казалось, вот-вот – и печь взорвется, ее разнесет на куски, она не сдержит в себе это беснующееся пламя, этот громоподобный рев, и все, что есть вокруг – беспорядочно брошенные опоки, штабеля готовых деталей у стен, копошащиеся в работе люди, он, Валера, – все мгновенно будет превращено в белое пламя, испепелено.

Но теперь печь не пугала его. Наоборот, она давала ему такое же чувство, как пневматическая трамбовка, бьющаяся в его руках: чувство власти, владения этой огромной силой, какой-то особой радости, для которой нельзя найти слов. Когда печь ревела, испуская голубовато-белый, прожекторный, пульсирующий свет, заливавший все помещение, – он и она становились как бы одним существом, и душа его, смятая, подхваченная электрической бурей, каждый раз заново потрясенная, обращенная в ужас и восторг, точно бы отделялась от тела и возносилась куда-то – в каком-то безумном, необычайном, не сравнимом ни с чем ликовании и торжестве…

Плитки бронзы, загораживавшие печной зев, таяли, все больше его открывая, соскальзывали вниз, в плавильную ванну; в печи к белому трепещущему пламени электродов добавились теплые, золотистые тона, – это сверкал жидкий металл, легкий, воздушно-прозрачный на вид, чуть шевелящийся в поверхностном своем слое, вибрирующий белесоватыми, желтыми, малиновыми оттенками, составляющими его основной цвет – цвет яркого золота.

Самойлов и Бобров по-прежнему стояли в стороне, у дальней стены помещения. Краем глаза Валера заметил, что к ним прибавились еще люди – из конторы цеха, из заводского управления. Все вместе они выглядели какой-то внушительной комиссией, только непонятно, для чего тут собравшейся, – может быть, для экзамена литейщикам? Но Валере и Малькову было не до зрителей, – комиссия так комиссия, плевать, пусть глядят, наступал главный момент, и в цеху они были только вдвоем – они и металл, готовый, ждущий, который нельзя перегреть.

Мальков подвел к устью печи ковш, висящий на цепях кран-балки. Золото бронзы струей потекло в ковш, и на зачерненных кирпичных стенах цеха, на сводах потолка затрепетали живые, праздничные отсветы, как будто в печи родился не металл, а сама жар-птица, и вот она выпорхнула, расправляя свои сказочные перья.

– Ну, Валера! – сказал Мальков с напряженным, серьезным, строгим лицом, бугристо обозначенными желваками скул, берясь за ручки ковша.

Валере на миг стало боязно, даже как-то дрожно в теле от этой необычайной сосредоточенности в лице Малькова, оттого, что целая куча народа смотрит на них и каждое его движение под контролем их глаз, оттого, что от них ждут мастерства, равного их задаче, и не только его одного, но как бы и еще чего-то, выше, значительней, ценней, что войдет в отливку вместе с металлом составной частью, и это надо явить сейчас, найти в себе, в своих руках, сноровке, умении, душе… Может, и вправду было бы лучше, если б Мальков взял для этого дела Кириллова!

Глаза Малькова, сощуренные от обжигающего жара, которым дышал ковш, глядели ждуще, руки его в брезентовых ватных рукавицах лежали на ручках ковша, – отступать было поздно, раздумывать некогда, надо было браться за горячие рукоятки ковша с другой стороны…