Все вчетвером они стали бить в низ двери ногами, стучать кулаками в стекло, чтоб хоть шапку, сволочи, отдали, зима ж все-таки, шестнадцать градусов мороза, нельзя Славке без шапки, простудится человек…

Дежурные долго измывались за стеклом, кривили рожи, потом выкинули шапку на снег. Славик – он шапку под конец просил совсем жалобно, почти со слезой, – как шапка вылетела, сразу оставил жалобный тон, вскипел злобой:

– Ну ладно, гады, физики-математики! Я ваши фотокарточки запомнил! Еще повстречаемся! Я вам каждому на роже теорему Пифагора раздокажу!

– Давай, давай, вали, фиксатый, пока тебя самого на бином Ньютона не перекроили! – кричали физики-математики из-за стекла.

Тут милиционер показался с дружинниками. Нарочно медленно так, внушительно, бессловесно шел – чтоб нарушители сами смылись. Чтоб ему с ними не валандаться, в милицейский автофургон не тащить. А фургон, загодя приготовленный, тут же, неподалеку, у бровки тротуара стоял…

Магазины были еще открыты. Опять скинулись по рублевке, опять пару бутылок взяли, теперь – портвейна. Розового. Ничего другого не было, одна эта дрянь.

Дальше все понеслось как-то скачками, еще веселее.

В детском парке они оказались. Почему в детском – неизвестно. Шли вроде в сторону «Пролетария», Колька тянул – все ему хотелось еще раз полицейских поглядеть, уж больно они здорово из кольтов своих лупят: бац – и готов, бац – и готов.

В парке карусель скрипела, какие-то пацаны на ней крутились. Их согнали, сами крутиться начали. Двое – на скамейках, а двое – раскручивают.

В парке им скоро надоело – тьма, одни деревья кругом, потянуло в места людные, где жизнь и всевозможная деятельность, и минут через десять они уже ломились в ресторан на вокзале. Собственно, Борька, у него в кулаке рубли общие были зажаты, опять скинулись по бумажке, а они его только сзади подпихивали, помогали ему криком. Их не пускали, потому как не было мест, но места им были не нужны, – только бутылку в буфете взять, и опять они скандалили, лезли настырно, работали локтями. Славик снова обещал кому-то испортить фотокарточку. В трамвае, помнит Валера, ехали. Дверь на ходу дергали, – это Борис шутил, Славика хотел на ходу выбросить. А Колька наставлял на них пальцы пистолетом и кричал: «Бенц! Бенц!» – изображал, будто он американский полисмен и у него кольт в руке. Всем им было весело, и всё, что они делали, казалось им веселым, смешным, – для всех в вагоне веселым и смешным. Но пассажиры, дураки, почему-то кричать на них стали; какой-то военный, отставник, они всегда суются, порядки наводят, больше всех им надо, – приказал кондукторше на остановке двери не открывать, проезжать мимо, прямо до милицейского поста, чтоб там хулиганов, их то есть, забрали. Но они дверь все равно открыли, повыскакивали из вагона на ходу.

Вот такие получились у них вчера развлечения…

Если на откровенность – не больно здорово, и Валеру грызло не то чтоб раскаяние – в чем раскаиваться-то, никого не убили, не порезали, сами живые, целехонькие, – а так что-то… Скука какая-то ото всего этого… Сколько уже вечеров так извели…

А тут еще утром, когда он стал подсчитывать наличные свои капиталы, шарить по карманам, – кроме истраченных не досчитался ровно десятки. Он хоть и пьян был, а все ж таки помнил примерно, сколько они тратили. Десятка не могла так просто, назамеченно, в пальцах пролететь. Он стал припоминать на трезвую уже голову – сколько раз, по скольку складывались, какие кто бумажки давал, какую ему сдачу совали, и в нем вместе со злобой и гневом утвердилась уверенность, что это – дело Борькиных рук. За ним и раньше замечалось: как общая касса у него – всегда в расчетах какая-то путаница, непонятный перерасход. Притаивает, паскуда, в свой карман! Но то – все по мелочи было, о такой ерунде говорить – самому мелочиться. Но десятка – это уже хамство. Спускать такое нельзя. За такое морду Борису стоит набить, всем сообща. Чтоб потом кровью два дня плевал… Но как, с чего это дело начать? Собрать ребят да взять Бориса за галстук? Он, конечно, отопрется, а доказательств – никаких… Сам же дураком, жлобом деревенским будешь выглядеть…

С такими неприятными мыслями, муторным, горчичным осадком внутри и пришел Валера в понедельник утром на работу в литейный цех.

Он пришел в самый раз, как положено, но Андрей Василич Мальков, при котором он состоял в подручных, глянул на него искоса, хмуровато, точно Валера сызнова опоздал и из-за него уже страдает, простаивает работа.

– Опять вчера кирял? – утвердительно произнес Андрей Василич, и Валера почувствовал, что он уже осужден своим старшим, что бы ни стал он говорить в свое оправдание.

– Ну и что? – спросил он с вызовом.

– А то! – строго сказал Андрей Василич. – То, что ковши мы вместе поднимаем и металл вместе льем. А он – полторы тыщи градусов. И лишаться мне рук иль ног из-за твоей дурной пьяной башки неохота!

– А зачем же – башка? Выражаться надо культурно, – сказал Валера вежливо, зная, что так он куда больше уязвит старшого, чем даже самой последней грубостью. – И между прочим – башка в норме. Полный порядок.

– Вижу я этот порядок, он у тебя на физии написан… – сказал Андрей Василич, отворачивая от Валеры глаза, – настолько противно было ему глядеть на своего подручного, на его подпухшее, поцарапанное лицо. – Иди вон землю возить, пока мозги твои на место не встанут, а здесь ты мне не нужен…

Валера пожал плечами, как бы говоря – ладно, пожалуйста, могу и землю, мне, собственно, один хрен, где ковыряться, лишь бы гроши платили. А только рычать совершенно не из чего. Не на работе ведь напился, а в свой законный выходной!

Но внутри себя от слов Андрея Василича он не был так спокоен, как наружно, – так и хотелось выдать что-нибудь крепенькое. Но, во-первых, он чувствовал, что старшой прав, а во-вторых, злить его было не резон – за Валерой порядком числилось всяких проступков, другой бы на месте Андрея Василича уже давно бы прогнал его совсем, а Мальков – хоть и рычит частенько, а держит… Воспитывает. Ну что ж, воспитывай, старшой, если терпения хватит, продолжай свое благородное дело…

Мальков гремел пудовыми полукружиями бронзовых вкладышей, что на прошлой неделе отливали они с Валерой, – они штабелями скопились вдоль стен, – грузил их на вагонетку, чтобы вывезти из цеха. Это была обязанность Валеры, но Мальков исполнял ее демонстративно, как бы показывая, что даже такого простого дела он не может, не желает сейчас доверить своему подручному.

Кирпичное помещение для литья из цветных металлов, где работали Мальков и Валера, – с голыми закопченными стенами, черными сводами высокого потолка, – пристроенное к основной части огромного, дымного, наполненного рабочим гулом, грохотом различных машин литейного цеха, обычно душно-жаркое, как сухая финская баня, выстыло за воскресенье, воздух в нем был пропитан сладковато-горьким запахом металлической окалины, горелой формовочной земли. В углу стояла плавильная электропечь с вставленными в нее с обоих боков толстыми, как два круглых бревна, электродами, зияя пастью загрузочного отверстия, точно голодно разинутым ртом, призывающим скорее вложить в него пищу. Андрей Василич уже переоделся в брезентовую спецовку, на лбу его уже сверкали бисеринки пота. Под не застегнутой на груди курткой синели полосы моряцкой тельняшки. Когда-то прежде Мальков служил помощником моториста на судах во Владивостокском порту, ходил даже в загранку, – это его любимые воспоминания, – и вот сколько уже лет в литейном цеху, а все носит тельняшку… Дурак дядя! Хорошие деньги там получал, плавал по морю, барахло разное из Японии можно было привозить, на толкучку его только вынеси – из рук рвут за тройную цену, сам рассказывал… Житуха! Так надо же – женился на тутошней, приперся за ней с Дальнего Востока сюда… Не то приличной девки не мог там себе найти? Теперь вот глотает пыль, угар, ворочает оловянные и медные чушки по пуду, вкладыши эти осточертевшие. Хоть бы уж разнообразная была у них работа, не так бы надоедала, а то все одно и то же почти – вкладыши, втулки, вкладыши, втулки…