Настоящую квартиру, двенадцатиметровую комнату и кухню, с туалетом, водопроводом, паровым отоплением, они с матерью получили только уже в начале пятидесятых годов. Мать радовалась: теперь не надо носить за два квартала от колонки ведра с водой, таскать с базара уголь, топить печь, которая капризничает, в сырую погоду обязательно дымит, не хочет разжигаться. Но пожить ей не удалось: квартиру получили в январе, а осенью она умерла.

Для Климова настала бездомная, по сути дела, жизнь; себе он ничего не варил, не готовил, ходить за продуктами в магазины и на базар, кухарить – не было времени. И не было смысла заниматься этим ради одного себя. Питался в столовых и скоро нажил хронический гастрит. Сам просился в командировки. Вернувшись, сразу же уезжал в другую, чтоб меньше бывать в опустевшей квартире, где со смертью матери тоже как бы всё умерло, оцепенело, застыло в какой-то совсем неживой тишине и неподвижности.

И вот тут появилась Валя – теперешняя Валентина Игнатьевна. Тогда – худенькая, среднего роста, с невысокими твердыми холмиками грудей под серым пушистым свитером, с четким профилем, в котором все линии были резки, углы носа и подбородка остры; Климову поначалу это нравилось, напоминало силуэты женских голов на старинных медалях, что-то древнеримское или древнегреческое, словом, то, что принято считать классическим. Желто-зеленые глаза ее смотрели всегда прямым, невозмутимым взглядом, почти не зная оживления, улыбки. Это выглядело загадочно, заинтересовывало, казалось какой-то тайной; вот она раскроется – и обнаружится что-то редкое, важное, большое. Ничего такого не оказалось, глаза Валентины – это был взгляд человека просто холодного, устроенного абсолютно рационально, без непредусмотренных взлетов и порывов, бесконтрольных движений сердца и души, каждую минуту помнящего то свое заветное, что заботливо взращено, взлелеяно и прочно лежит внутри – в постоянном, недремлющем, напряженном выжидании и готовности к действию.

Во второй свой приход в его квартиру она веником вымела из всех углов пыль и паутину, протерла влажной тряпкой подоконники и книжные полки, приготовила ему кастрюлю супа на три дня вперед. Сказала, что надо завести холодильник, жить без холодильника нельзя, никто уже так не живет; будет холодильник – в доме его всегда будет запас продуктов: яйца, масло, колбаса, будет где держать первое; ей нетрудно сготовить с запасом, ему же останется только разогреть себе в мисочке на газовой плите.

Он послушался, купил «Север». Потом по ее совету купил пылесос, стало быстрей и проще убирать квартиру.

Валентина обладала житейским, бытовым опытом, советы ее были разумны, приносили пользу. Климов даже удивлялся, почему это раньше не приходило ему в голову, почему он не мог сам додуматься до таких простых и очевидных вещей. Вскоре, без его просьбы, она пересмотрела его рубашки, носки, сваленные в беспорядке в шкафу, вместе старое и новое, грязное и чистое, рубашки постирала и выгладила, носки умело подштопала, подобрала по парам, сложила в один ящик. Постепенно весь быт Климова переходил в ее руки, без нее он уже не знал, где что лежит, что ему взять, надеть. Он стал давать ей деньги на продукты, в перерыв она заходила на базар, который был недалеко от ее аптеки, после работы – в магазины, приносила ему полную авоську всякой снеди, даже бутылку вина, если он заказывал. Они устраивали хороший ужин, выпивали вино. Она уговорила Климова купить телевизор, вечера стали с ним гораздо интересней, Климова уже не тянуло к товарищам или знакомым, в кино или просто побродить по городу, тянуло домой – досмотреть очередной «сериал», послушать концерт, «поболеть» на футбольном матче или за хоккеистов. До Валентины квартира Климова представляла просто стены, в которые он приходил только ночевать, а с нею у него появился дом, обогретый ее присутствием, хозяйскими ее стараниями и заботой. Климов радовался этой перемене в своей жизни, всячески шел этому навстречу, поощрял Валентину в ее заботах о нем; всего, что она вносила, как раз не хватало ему. Он благодарил Валентину своей привязанностью к ней, которая становилась совсем семейной, разными подарками, совместными, в месяцы их отпусков, поездками на юг, к Черному морю. В одном он жестоко ошибался: он думал о Валентине, что все это чистосердечно, все это от ее любви и бескорыстной привязанности к нему. Но любви и бескорыстия как раз-то не было. Климов просто как нельзя лучше подходил ей: одинок, есть квартира – и без всяких родичей. Не неоперившийся еще мальчишка – дипломированный специалист с приличной зарплатой. Она уже была замужем, жила в семье мужа, студента, и испытала, что это такое – когда такой муж и когда живешь в доме его родителей, на зависимом положении, и над всем начальствует, всем распоряжается свекровь. Та оказалась властной, с характером. Муж Валентины, во всем послушный родителям, лишь вначале делал слабые попытки поддержать жену в столкновениях со своей матерью, но был круто осажен и в дальнейшем уже не вмешивался. Один крутой, неуступчивый характер – малограмотной, но самоуверенной, решительной свекрови, столкнулся с другим, хотя и молодым, только еще начинающим, но уже таким же упрямым, неуступчивым, и брак развалился. В злобе на свекровь, в горячке очередного их столкновения Валентина ушла из этой семьи.

Дома ей сказали:

– Ну вот – и у разбитого корыта… Хоть комнату для себя отсуди. Ты ж у них прописана!

Отец Валентины, ростом с гномика, весь сморщенный, черновато-бурый, как сушеный гриб, с кривыми очками на кончике длинного, в набухших красных жилках носа, насквозь пропахший нафталином и всюду носящий с собой этот запах, служил оценщиком в комиссионном магазине, с утра до вечера в маленькой задней комнатке с решетками на окнах мял и щупал приносимые закладчиками пальто, шубы, лисьи воротники; казалось, что можно еще видеть и знать, кроме этих траченных молью воротников и шуб, занимаясь ими изо дня в день, из года в год; но он знал все законы, все прямые и окольные способы, хитрые выверты для извлечения максимальной пользы, знал, как выгоднее всего поступить в любом житейском случае; к нему, как к юрисконсульту, шли за советами даже совсем посторонние люди.

Но свекровь, как говорится, была «та еще», бой-баба, Суворов в юбке, районная жительница в молодости, возившая пуховые платки местного изделия в Москву и Ленинград, метившая замуж не иначе как за полковника и женившая на себе гражданского летчика, потому что этим летчикам тоже хорошо «плотют». У нее не то что отсудить комнату – по своей жадности и скопидомству она бы горелую спичку не отдала, если бы кто-нибудь посягнул. Валентина это понимала и отступила без боя.

А тут, в доме Климова, не существовало помех и неудобств, которые оказались в первом ее замужестве. Климов продолжал радоваться, какого он нашел для себя друга и помощника, сколько о нем заботы, чистосердечно, наивно воспринимая это как проявление любви, а Валентина продолжала методично, в одном – прямо, в другом – исподволь, внедряться в его жизнь и быт, в его квартиру. Ей нужно было замужество, ребенок, жизненное устройство. При этом она наперед продумала и рассчитала, что если даже и тут произойдет осечка, замужество и на этот раз окажется недолгим и непрочным, с пустыми руками и у разбитого корыта, как там, с первым своим мужем, она уже не останется, по крайней мере будут алименты на ребенка, есть квартира, и за ней будет право, будут законы об этой квартире поспорить…

Когда они зарегистрировались в загсе, на другой же день, сама сходив в домоуправление, она оформила прописку на его жилплощади. Конечно, прописаться ей было надо, ничего незаконного она не делала, но Климова не могли не удивить поспешность, быстрота, с которыми она это совершила. В этом была какая-то опытность воина, торопящегося занять плацдарм, пока благоприятствуют обстоятельства.

Не советуясь с Климовым, не спрашивая его согласия, точно так же поспешила она и с ребенком. Узнав, что она ждет его, Климов осторожно предложил ей отложить на год, другой: и ты, и я только что начали работать, ничего еще у нас нет, кое-что соберем, окрепнем. Комната мала, тесна, неудобной формы – как пенал; может, удастся поменять на бо́льшую…