И вот теперь он шел по льду озера Пейпус, неся на плече свой тяжеленный моргенштерн по прозвищу Шрекнис, а впереди уже вовсю молотилось, как в его рижской кузнице, только еще страшнее и громче. Слы­шались крики, рев, лязг оружия и — удары, удары, уда­ры… И в мечтах своих он уже видел, как возвращается в Ригу и как глашатаи кричат о нем: «Вот идет славный Пауль Шредер! Молотобоец, сразивший тысячу руси­чей! Это его моргенштерн залил русской кровью весь лед озера Пейпус! Это ему русские княгини отдали все свои золотые и алмазные перстни!..»

Оглядываясь, Пауль видел Андреаса фон Преголу и его брата Михаэля, одетых в латы, выкованные в его кузнице. Они ехали на лошадях не в рыле, а в левом плече свиньи. А Пауль шел пешком почти в середине рыла и видел вокруг себя только тех, кто сидел верхом, да самых ближних пехотинцев — Маркуса Трейля, то­же рижанина, Адольфа Брауна, из рижских предмес­тий, троих эстов, постоянно распевавших свое дурац­кое «писпилли», которое, должно быть, взбадривало их, но сильно раздражало Пауля. А ему уже не терпе­лось поскорее приступить к молотиловке, потому что надоело держать Шрекниса на плече, хотелось дать ему кровавой пищи.

Грохот впереди все усиливался, а Пауль до сих пор оставался не в битве.

—    Эх! — волновался Маркус Трейль. — Вот-вот и до нас дойдет!

—    Хорошо бы, — вздыхал Пауль. — А то братья Хейде со своими людьми окончат сами все дело, а нам никакой славы не достанется.

—    Да уж, конечно, кончат! — возмущался Маркус.

—    Они могут, — простодушно возражал Пауль. — Уж больно сильно свирепы на русских за то, что те вы­ гнали их из Плескау.

—    Не бойся, кузнец, хватит и твоей дубине рабо­тенки, — смеялся Адольф Браун.

—    Скорей бы. — В нетерпении Шредер поднимал очи к небу и видел там сердитые русские облака, серо бегущие по суровому низкому небу, будто и в них скрывались вражьи полки, готовые вот-вот ринуться на немцев сверху. И Паулю хотелось подпрыгнуть и садануть по этому небу своим тяжелым моргенштерном, раскроить небесные доспехи, чтоб оттуда брызну­ла кровь и посыпались золотые и алмазные перстни. Темно-красное знамя Рогира фон Стенде время от вре­мени плескалось над лицом оружейника из Риги, но потом снова отодвигалось в сторону, оставляя про­странство для серого неба, лишь слегка озаренного какими-то далекими солнечными лучами, не способны­ми пробиться к людям.

Все ближе и ближе становились удары, лязг, треск и стоны, все нестерпимее хотелось поскорее дать пер­вому русичу первый крепкий удар. Пусть они придут в восторг от того, как он умеет ударить сверху, а потом резко ткнуть острием моргенштерна рывком вперед, убивая еще одного.

Несколько раз в жизни ему доводилось ходить на войну, но это были карательные походы против бунту­ющих латгалов и ливов. Первые восставали против тевтонцев, вторые — против засилия латгалов на ис­конных ливонских землях. И тех и других не состав­ляло особого труда привести в чувство. Но в такое большое сражение молотобоец Пауль шел впервые. Он прислушался к своему сердцу и вдруг понял, что оно колотится от волнения. Это его испугало — он не дол­жен был пребывать в смятении. Чтобы успокоиться, Шредер стал в уме подсчитывать, кто еще ему остался в Риге должен за работу, вспоминая, в какие сроки должники обязаны были вернуть деньги, и получа­лось, что до конца года Паулю обеспечено безбедное существование. А тем более, если нынешний поход окажется успешным.

В таких приятных мыслях он продолжал двигаться все ближе и ближе к грохоту и треску. И прежде чем мо­лотобоец Шредер вступил в битву, он успел еще раз взглянуть на русское небо и увидеть тяжелые серые об­лака, сквозь которые пыталось пробиться весеннее солн­це. Рыжий эстонец Кало взялся размахивать своей була­вою и едва не попал набалдашником по голове Пауля.

— Ну ты, рыбье охвостье! — толкнул его в свою оче­редь Пауль, и в следующий миг пред ним распахнулось пространство боя — Кало рухнул ему под ноги с рас­плющенным черепом, успев обрызгать своей рыжей кровью открытую шею Пауля. Тотчас разъяренные ос­каленные морды русичей вспыхнули перед рижским оружейником, и он — наконец-то! — взмахнул своим грозным Шрекнисом, да так, что в грудной клетке у не­го хрустнуло. Он обрушил первый удар на круглый рус­ский щит с изображением летящего орла, и щит трес­нул, но не рассыпался. Далее Шредер подставил свой щит и отразил им два не очень сильных дубинных уда­ра, вновь размахнулся моргенштерном и ударил куда-то в человеческую гущу, в сверкание кольчужных ко­лец, в бородатые кудри… Удар его пролетел сквозь воз­дух, не наткнувшись на человечью плоть, увлекая Пауля немного вперед, делая его на миг беззащитным. Короткий и легкий миг, но его хватило, чтобы чье-то тяжелое кропило хрястнуло рижского оружейника по загривку, припечатало его новым ударом ко льду. Еще не понимая, что произошло, Пауль распластался гру­дью на холодном льду Пейпуса, с недоумением глядя на льющуюся откуда-то густую кровь, пятно которой быс­тро увеличивалось в размерах — алое на белом. Он глот­нул воздуха и захрипел, потому что воздуха не было. Глаза его выпучились от грянувшей боли в спине и за­тылке, сознание поплыло, взбалтывая вокруг себя гус­тую пену, и в той пене сверкнул насмешливый и не лю­бящий взгляд Вероники. «Ты еще полюбишь меня!» — хотел было крикнуть ей Пауль Шредер, но жизнь вмес­те с невыплаченными долгами заказчиков, вместе с не-доставшимися ему перстнями русских княгинь и вмес­те с этими тяжелыми серыми облаками неумолимо по­сыпалась из его убитого тела.

— Доброе крушило! — воскликнул Семен Хлеб, подбирая тяжелую и зубастую немецкую палицу из-под только что убитого им здоровенного тевтонского пешца. Семенов цеп был ненамного хуже, но в густом бою способнее воевать не цепом, а такой вот дуби­ной. — Славный подарок мне на именины!

Его радовало, что именно сегодня, в день его име­нин, выпало случиться главному сражению. Находясь в челе, где заведомо предполагалось самое смертонос­ное кровопролитие, Хлеб отнюдь не грустил, давно ре­шив для себя, что, как бы ни повернулась его судь­ба, — по-всякому хорошо. В родном Новгороде у него оставались одни только головные боли. С юности все складывалось у Семена хорошо, лучше, чем у мно­гих, — отцову торговлю он добросовестно развивал, преумножая богатство, женился на наилучшей краса­вице Алене Петровне, уведя ее из-под носа у другого жениха, и думать не думал тогда, что суждено ему бу­дет стать двоеженцем.

Как же такое получилось? А очень просто. Проще некуда. Житье у него с Аленой Петровной было рас­прекрасное, двух девочек она ему родила, обещала и сына в будущем дать, но постепенно стал Хлеб под­мечать, что у других жены не такие горделивые и строгие, не допекают мужей всевозможными заме­чаниями по разным наималейшим пустякам. Особен­но же Петровне не нравилось, если Семен позволял се­бе выпить лишнего. А он и никогда пьяницей не был, всегда трезвехонек, и где бы ни был по делам или по веселью, всегда домой спешил к жене.

И вот однажды на рождественских святках лука­вый попутал его засидеться в кабацком обществе доль­ше обычного и выпить крепких медов больше привыч­ного. Сам удивляясь, что такое случилось, вернулся он домой глубоко за полночь. А вернувшись, узнал, что жена его, забрав дочерей, бежала в дом своих роди­телей. Посмеявшись такому ее поведению, Хлеб весе­ло отправился забирать жену у тестя с тещей. Но не тут-то было. Алена Петровна сурово ему объявила:

— Ступай, покляп125 , туда, где твое было развесе-лье!

Он бы и этому посмеялся, но обидное слово «по­кляп» хлестнуло его, как по лицу плетью. Постояв пе­ред закрытыми воротами тестева дома, Семен медлен-

но побрел куда глаза глядят, но дойдя до самых ближ­них ворот другого дома, громко постучался. Ему от­крыла хорошенькая молодая вдовушка, по усмешке судьбы — тоже Алена, Алена Мечеславна, жившая своим хозяйством одиноко и безутешно.