—    А вши? — возмутился длинный Рогер.

—    Да у меня уже места нет на пергаменте! — вос­кликнул Томас. Рыцари хотели было затеять с ним спор и потребовать продолжения грамоты, но тут у ко­стров началось оживление, вызванное тем, что жаркое подошло, и взоры сочинителей послания Александру обратились туда.

—    Лучше подумаем, кого отправить с грамотой в Хольмгард, — сказал Биргер.

—    Да, — согласился Томас. — Кто у нас знает речь русов, чтобы мог перевести грамоту этим дикарям?

—    Есть такой! — обрадовался Маттиас Фальк, что может быть полезен. — В моей дружине имеется Во­нючка Янис. Он родом из Земиголы, родители у него русы, а сам он кого-то там прирезал и сбежал служить у нас.

— Очень хорошо! — в свою очередь обрадовался Ларе Хруордквист. — К вонючему Александру — во­нючего Яниса. Лучше не придумаешь! Однако там уже туши разламывают! — И он устремился к кострам, где с вертелов начали снимать дымящуюся еду. Осталь­ные последовали за ним.

После утренней службы, посвященной памяти княгини Ольги, равноапостольной первокреститель-ницы Руси нашей, сидели в теньке и полудновали под развесистым дубом, росшим около княжеского дома на Городище, сам владыка Спиридон, князь Алек­сандр Ярославич, княгиня Александра Брячиславна, отрок Савва, другой слуга и оруженосец Ратмир, лов­чий Яков, дружинники и запевалы Константин Луго-тинец и Юрята Пинещенич, Гаврила Олексич и Сбы-слав Якунович, Домаш Твердиславич да немец Рат-шау, он же, по-новому, по-русски — просто Ратша.

Ели пшеничную кашу с постным маслом, рыбную уху из выловленных поутру стерлядок и репку с медом.

—    Добрая ушица, — нахваливал архиепископ. — И зело добре то, що ты, княже, по середам и пяткам то­же постуешь. Говорят, в прежние времена было такое благочестие, що всякий русский человик строго посты соблюдал. Не то що ныне.

—    Видать, за то и осерчал Господь на Землю Рус­скую, що наслал на нас батыевых змеельтян, — позво­лил себе заметить Юрята.

—    В особенности не у нас вольности завелись, не в Новегороде, — сказанул Луготинец, заводя люби­мый здешний толк о собственной новгородской полез­ной особливости.

—    Кабы не так! — усмехнулся архиепископ. — В особенности у нас-то и шалят как удумается. Хех… не токмо по середкам да пяткам, а в самые посты не по­стятся, опричь Великого. Бачут, мол, то не наше дело, а монашеско — пестовать. Еще и щеголяют своим бес-постьем. Понадсмеиваются — кто постует, у того жи­ла сохствует. А вон наш князек и правила соблюдает, и силы в ем немереные. Я дивывал, яко ен тяжелен­ные хорюгови одной ручкой легко носит, будто то лег­кие дротики. А наша боляра да господа новгородская знай кичится беззаконием. И то удивительно, как на нас о ею пору не упала гневная Господня дубина.

— Дай срок… — проговорил тихо Ратмир. Слова его прозвучали столь тревожно, что все ненадолго пе­рестали есть, глядя на княжьего оруженосца. Ратмир почувствовал на себе общий взгляд и замер с ложкой ухи, не донеся до рта. — Я бачу: придут, нигде не за­мешкают. А вот, отче, рассуди наш спор с князем, — оживился он, найдя, на что перевести разговор, ибо очень грустные глаза сделались у княгини. — Почекайте, я сей же час вернусь.

Он вышел из-за стола и вскоре возвратился, неся в ладонях шесть стальных, кованых раскорюк, торча­щих в разные стороны остьями. Положил их на стол, подал одну архиепископу Спиридону.

—    Это що за терния такая?

—    Истинно що терния, — кивнул Ратмир. — Я та­ких три кожаных мешка купил на торгах о прошлой седмице. Обиженный рязанец торговал ими. Там, на Рязани, их ковали. Жидовники называются. Посе­му как подобны терниям куста жидовника, из коих

Христов венец бысть.

—    Латыны сей куст называют «спинозная плума», то бишь — «колючая слива», — зачем-то произнес ар­хиепископ, вертя в своих старческих пальцах один жидовник и пытаясь угадать его предназначение.

—    Како мыслешь, отче, в якую надобность сия спинозная плума назначается? — спросил Александр.

—    Так ведь, без сомненья, заради якогось смерто­убийства, — высказался Спиридон.

—    Не вполне, хотя и близко, — молвил Ратмир. — Сия терния кладется в кожаный мешок, привешен­ный сзади конского седла. Егда же враг преследует всадника, можно внезапу высыпать из мешка позадь себя — бырть!.. И вражьи фари копытами на сии остья

напарываются, ранятся и валятся. Хитроумное изоб­ретение!

—    И бесчестное, — добавил Александр.

—    Истинно сказуемое жидовником, — заметил Сбыслав.

—    Рассуди нас, отче, возможно ли нам пользовать­ся таким средством? — спросил Ратмир обиженно. И как не понять его, если он купил целых три мешка этих стальных колючек, восхищался ими, а князь Александр их отвергает.

—    Никак не возможно! — не утерпев, встрял Сав­ва. — Разве ж мы когда-нибудь хотим отступать? Это пусть себе малодушные такое средство боя присваива­ют, которые любят подковы коней своих врагу пока­зывать, от них улепетывая.

—    И я так сужу, — согласился со своим первым оруженосцем Александр.

—    А я, стало быть, малодушный! — вспыхнул Рат­мир. Меж ним, новгородцем, и владимирцем Саввою всегда было соперничество. Савва с детства дружил с князем, а Ратмира приставили к Ярославичу уже тут, в Новгороде. Конечно, ему казалось, что князь ча­ще всего на стороне Саввы, хотя Александр, напротив, старался не разделять, а уравнивать их между собой. Вот Ратмир и старался больше явить Александру свою любовь и пользу. Он думал, что обрадуется князь его колючим бодлакам, купленным несколько дней назад у рязанского беженца. Надеялся на поощрение, а князь вместо того рассердился. И Савва тут еще!.. Легко было воспламенить горячего новгородца:

—    Ты бы, Савко, молчал себе в ширинку!

—    Кому Савко, а кому — Савва Юрьевич, — гроз­но поднимаясь из-за стола, зарычал владимирец.

— Может, вы еще абие и побьетеся тут? — вски­нул седые брови архиепископ. — Не благословляю!

Битва дальнейшая между Ратмиром и Саввой раз­горалась незримо — перестрелкою огненными взора­ми друг в друга. «Погоди уж! Наломаю тебе костей, суздаляка!» — посылал свою пращу Ратмир. Ответные взоры Саввы были не менее красноречивы.

Ратмир глянул на Брячиславну. Глаза у нее были грустными. Ему стало совестно, что он затеял разгово­ры о войне в присутствии юной матери. Но ему поче­му-то нравилась затея со стальными коваными терни­ями. Вот мы рубимся с супостатами, делаем вид, будто дрогнули, сильно бодрим коней бодцами и уносимся прочь, а я скачу последним и внезапно опрокидываю за собой кожаный мешок с жидовниками… Враги па­дают, их кони храпят, мы резко разворачиваемся и оп­рокидываем изумленного супостата!..

—   Вот скажи, Ратша, есть у вас такие спинозы? — вдруг обратился Ратмир к тевтону, который тоже вер­тел в руках кованую раскорюку.

—   О нет, такий спиноза у нас не имеет, — важно отвечал немец. — Но я хотель бачить, что сие есть зе­ло клюговая вещчь.

—   Клювая? — переспросил Гаврила Олексич.

—   Нет, — рассмеялся Александр. — Он сказал «клюговая», сиречь, по-тевтонски — хитромудрая.

—   Да, мудрая, — кивнул Ратшау. — Очень муд­рая. Надо пробовать. Может быть велия польза.

—   Нам твоя немецкая польза без надобности, — грубо оборвал его ловчий Яков.

—   Я уже второй лето как бравославный русский челофек! — оскорбился Ратшау.

—   Теперь сии подерутся! — рассердился Ратмир тому, что раз ему не дадено было разругаться с Савкой, то и другим неповадно при князе ссориться. — Не дам Ратшу в обиду!

—   Я сам себя не дам в обиду! — закипал немец.

—   Довольно вам! — впервые подала свой голос голубка княгиня, и Ратмир залюбовался ею — до чего хороша! И когда из Полоцка в Торопец привезли ее, баская была девушка, а теперь, родив князю сына, совсем нестерпима красота ее стала. Ратмир был тайно влюблен в нее и с ужасом думал о том часе, когда ему тоже доведется жениться. А Александр уже не раз на­мекал ему о свадьбе, даже невесту подобрал хорошую. Не сегодня-завтра свататься будем… Но и то верно, не век же ему в Брячиславну влюбляться!..