— Вон твой!

Тотчас Александра Брячиславовна увидела своего жениха. Он входил в храм следом за великим князем Ярославом в окружении своих братаничей и стрыев18 , но их она не видела, она смотрела только на своего су­женого. Он шел и искал ее взглядом, потому что сей­час в первую очередь и ему хотелось видеть только свою суженую. Взор его взволнованно скакал по жен­ской половине храма, покуда не встретился с глазами княжны, и тут их взгляды слились в единое пламя. Александра узнавала и не узнавала своего жениха. Это был он, тот самый, которого она видела в Полоцке, но он был еще лучше, во много раз лучше, он так и све­тился земной и небесной любовью, и когда княжна встретилась с ним взглядом, она почувствовала, как в животе у нее что-то зашевелилось — все ее будущие ребеночки.

И князь Александр улыбнулся ей и кивнул, преж­де чем перевести взгляд на епископа Меркурия, вы­ступившего из алтаря и осенившего весь клир широ­ким крестным знамением. Она же не могла отвести взгляда, не могла не смотреть на Александра и знала, что только ей одной дано видеть, как он светится, буд­то лучшая свеча из всех, что сияли в празднично оза­ренном храме Святого Георгия Победоносца.

—    Ты так и прилипла к нему очами, Саня! — сер­дито шепнула ей в самое ухо Евпраксия.

—    Тебе-то что за туга, Пракса! — еще сердитее прошипела в ответ Александра. Лицо ее горело, от бы­лой усталости не сохранялось и следа, сердечко коло­тилось, как у тех птах, которых вчера поутру она вы­пускала на волю в честь праздника Благовещения на берегу Невель-озера.

Под пение ирмоса19 девятой песни канона в алтарь понесли Плащаницу, и князь Александр нес ее вместе с тремя сыновьями Всеволода Большое Гнездо — сво­им отцом Ярославом и двумя стрыями, Борисом и Гле­бом. И Александре казалось, что сейчас произойдет чудо — Христос встанет из Плащаницы и благословит прекрасного Ярославича. И ей до того живо вообразилось сие невероятное, что и впрямь померещилось, будто луч света от Плащаницы на мгновение озарил висок и щеку князя Александра.

Потом настал торжественный миг, когда во всем храме воцарилась благоговейная тишина, все тихо вы­строились к крестному ходу, и у многих в руках оказа­лись иконы, в том числе и у княжны Александры — небольшой образ Благовещения Божьей Матери. Она видела, как Александр изготовился с тяжеленной зла-щеной хоругвью Воскресения Христова, которую дер­жал одной своей десницею так, будто это легкое перь­евое опахало… Вдруг со звонницы долетел удар коло­кола — один, другой, и на третий удар младший брат Александра, десятилетний княжич Михаил, реши­тельно шагнул вперед, боязливо держа пред собою све­тящееся кандило20 .

—    Воскресение Твое, Христе Спа-асе… — разом грянули епископ и хор.

—    …ангели поют на небесех… — с великой радос­тью подхватили все люди.

За Михаилом двинулись с пудовыми хоругвями Ярослав Всеволодович и Александр Ярославич.

— …и нас на земли сподо-о-оби…

За великим князем и его сыном шел другой брат Александра — восемнадцатилетний Андрей — с ог­ромной иконой в руках. Такую бы икону и такую хо­ругвь Александре вдвоем с Евпраксией и не осилить бы поднять, а они несли их беззаботно.

—    …чи-и-истым сердцем… За Андреем уже шел сам епископ Меркурий, и золотое кадило21 в его жили­стой руке качалось на цепях, раздавая всему миру ку­дрявые завитки курящегося ароматного дыма.

—    … Тебе-е-е славити!

Медленно истекало наружу из храма радостное че­ловечество, и вот уже дошла очередь до княжны Алек­сандры выйти в черное сияние ночи и счастливо вдох­нуть в себя упоительного весеннего воздуха. Она чув­ствовала, что всем сердцем влюблена в своего жениха.

И у нее закружилась голова от восторга… Ах! — чуть не упала она навзничь на руки Евпраксии и тотчас от души рассмеялась, прежде чем подхватить дальше ми­лую сердечную стихиру крестного хода, которую уже пели в четвертый раз. Тут ей в голову заскочила шаль­ная мыслишка: загадать, сколько раз споют «Воскре­сение Твое, Христе Спасе…», покуда возвратятся в храм, столько у нее будет от князь Александра сыни­шек. Е-ди-и-и-ин… Два-а-а-а… Три-и-и-и-и… Четы-ы-ы-ыре… Уже хорошо! А еще только половину храма обошли. Пя-а-а-ать… Ше-е-е-есть… Се-е-е-едмь… О-о-о-о-о-смь… Ух ты! Как у Всеволода Большое Гнездо. Ну, еще больше! Де-е-е-евять…

Столько родила на свет ее будущая свекровина, двоих, правда, уж нет на свете, но зато еще один ожи­дается, ради которого Феодосия Мстиславовна не мо­жет на свадьбу сына в Торопец приехать, сидит в Нов­городе, бережется.

Де-е-е-есять… Единона-а-а-адесять… Двана-а-а-а-адесять… Ну хватит же, достаточно!

— Воскресение… — начал было в очередной раз запевать идущий впереди Михаил своим милым, еще детским голосом, — ух, так бы и расцеловать его! — но епископ знаками показал, что хватит. Крестный ход вошел в притвор, к закрытым дверям храма, и остано­вился. Епископ возгласил «Слава святей…» Начина­лась пасхальная утреня. Тут уже пели «Христос вос-кресе из мертвых».

Дванадесять, значит. Хороню-то как!

Княжна тотчас спохватилась и покраснела от сты­да — ведь гадать и загадывать грех! Да еще на таком загадывать — на пасхальной стихире!.. И ведь только что исповедовалась. Как же теперь причащаться? На­до снова каяться…

Князь Александр как держал хоругвь одною десни­цей, так и посейчас продолжал держать. Ох и силуш­ка в нем! Этак он и ее, жену свою, на одной руке дер­жать сможет? Надо будет попросить его потом. Боже ты мой, неужели она ему женой станет? И верится и не верится. За что же счастье такое? Ей, загадывалыци-це, грешнице, которую и к причастию нельзя допус­тить, а не то что… Но, думая так о себе, княжна Алек­сандра где-то в глубине души ничуть уже не сомнева­лась в том, что ей, и только ей назначено судьбою быть самой счастливой невестою и суждено дать счастье са­мому главному жениху на всей Руси Великой.

Онвсе время поглядывал в ее сторону, и всякий раз веселое волнение охватывало его — хороша, очень хо­роша! Нигде не сыскать лучше девушки, чем высва­танная им Саночка. И когда он нес тяжелую хоругвь, то загадал себе, что если не устанет десница, не потре­бует помощи другой руки, значит — по всей жизни пронесет он любовь свою к будущей жене. Что такое любовь, он понимал смутно, но разве это постоянное и необоримое желание всегда смотреть в ее сторону не есть любовь? Еще ему хотелось, чтобы она встала нож­ками ему на ладонь, а он вытянул вперед руку и нес ее так. Разве это не любовь?

Когда входили в храм, ему уже очень тяжело было держать в руке хоругвь, но он вытерпел и донес ее до самой ячеи, в которую она вставлялась древком и ос­тавалась там до следующего Крестного хода. Он тотчас хотел перекреститься, но десница затекла и уже не слушалась. Он даже рассмеялся от непривычного ощу­щения — никогда такого не бывало, чтоб рука да не стала слушаться. Взглянул снова на княжну Алексан­дру и вновь встретился с нею трепетным взором. А ведь еще целая седмица до свадьбы!

—    Христос воскресе! — возглашали с амвона епис­коп и другие служители.

—    Воистину воскресе! — спешило, как можно громче, отозваться все человечество в храме, как мож­но бодрее и радостнее. И Александру казалось, что в этом единодушном всеобщем возгласе, в котором все голоса сливаются воедино, ему удается услышать то­ненький голосок полоцкой княжны, привезенной ему в наилучший подарок к Светлому Христову Воскресе­нию. И это ее трогательное «и» — «вой-истину» — од­новременно и детское и очень женственное — волнова­ло его до такой степени, что он даже испугался — как же так, Пасха Христова, а я не о Господе думаю и вос­торгаюсь, а об этой девочке, которую лишь второй раз в жизни вижу. Прости меня, Иисусе Христе! Ты был со мною со дня моего рождения, ласково заботясь обо мне и оберегая меня с помощью ангела-хранителя, а я вме­сто того, чтобы думать только о тебе, думаю о ней, о моей Саночке…