Спиридон начал отпевание. Возложил фимиам в кадильницу, принялся кадить. Прочел «Благосло­вен Бог наш», «Святый Боже», трисвятое, «Отче наш», «Яко Твое есть Царствие», стали петь тропари. Медленно, не спеша, дошли до «Живый в помощи Вышняго». В сей миг Александр'отчетливо увидел, что скорбные, бледные лица убитых будто бы немно­го ожили, их горестно-растерянное выражение стало мягче и спокойнее, в уголках губ заиграла едва за­метная улыбка. Он подумал о том, что так же, долж-

но быть, улыбнулся Лазарь в первое мгновенье, ког­да Спаситель явился к нему во гроб. И далее, покуда текло долгое, неторопливое последование, он все ждал и следил внимательно, не будет ли новых пре­вращений, не шевельнется ли кто-нибудь из лежа­щих в ларях, не протянет ли руку, чтоб кто-то из жи­вых помог подняться и встать из смерти в жизнь. Но сколько он ни всматривался, ничего более не про­исходило. Мертвые оставались мертвыми. Красивое лицо Ратмира не шевельнулось, не открылись уста, чтобы еще раз, хоть напоследок, спеть на радость князю и дружине. Молчал и не двигался Юрята Пи-нещенич, благоговейно внимая, как поют в храме другие, не он. Не дрогнул всегда подвижный, всегда неспокойный, живой, веселый Костя Луготинец, не вскочил и не крикнул: «Кто? Я погиб? Да вы в сво­ем уме ли, братцы мои!»

Стоящий поблизости Савва несколько раз начинал плакать. Александр не стерпел и ткнул его как можно больнее под бок. Тот понял и далее старался держать себя в руках.

Наконец все вместе запели «Вечную память». Под­тягивали плохо, вот уж где поистине не хватало Рат­мира и Юряты. А они лежали молча и не возмуща­лись.

Потом подходили прощаться. Александр прикос­нулся губами ко лбу Ратмира и невольно отшатнул­ся — он никак не ожидал, что это юное, милое лицо окажется таким ледяным. Даже холоднее льда! И во льду есть что-то живое, чего нет в покойнике. Боже, какой холод!

— Простил ли ты меня, Ратмирушко! — надрывно спросил покойного Савва, когда Александр уже пере­шел прощаться к Юряте. — Каб я знал… разве ж бы я дрался с тобою!.. Прости меня, брате!

Не выдержала дружина, захлюпала носами, засто­нала, и потекли по щекам слезы то у одного, то у дру­гого. Лишь один князь Александр изо всех последних

сил старался не зарыдать — надо было промолвить прощальное слово.

—    Прощайте, братья наши! — только и смог он вы­давить. А когда стали выносить лари из храма, он вдруг увидел Саночку и не поверил, она ли это стоит в темном углу слева. Лицо ее было трепетно, она во все глаза смотрела на него, слезы текли по щекам. Уви­дев, что он заметил ее, приблизилась:

—    Прости меня, Леско милый! Сама не знаю, что за дурь на меня напала… Прости, Сашенька!

—    Господь с тобой, Саночка, я и не серчал на те­бя… — смущенно пробормотал он в ответ, мигом забы­вая обиду.

И она была с ним неотлучно дальше весь этот день, покуда совершалось погребение, потом тризна, неиз­бежно перетекшая в празднование великой победы над свеями. Васю приносили ей, чтобы покормить, и она похвасталась мужу, что у него уже вовсю режут­ся зубки:

— В тот самый день, когда ты врагов бил, он гло­дать все подряд взялся. Редко у кого в полгода такое бывает. Первый признак, что, как ты, смолоду будет достойным витязем.

Под самое Благовещение потеплело, и в празд­ник, причастившись в церкви, а потом дома наев­шись до отвала печеных из теста голубков с рыбой, весь день ребятишки лепили снежную дружину. Сне­га на широченном дворе дяди Володи было немерено, он стал липким и сам собою превращался в белые ис­туканы.

Шли слухи, что от Пскова сюда движется огромное войско князя Александра, а от Юрьева ему навстречу идет такое же большое и злобное воинство местера Ан-дрияша, и будто именно тут, на Соболицком берегу, могут они сойтись в битве. И посему Василько, самый старший из сыновей дяди Володи, придумал и затеял собственное войско, хоть и снежное. А пусть наводит страху на немца!

Сначала возводили огромный снежный валик. К нему прилепливали конскую голову. Получалось — как бы конь, но без ног, ноги по самое брюхо в снегу утонули. И как только сие подобие коня возникало из влажной и холодной снежной глины, Мишка громко цокал языком, издавая полное подобие цокота лоша-жьих копыт, а потом столь же искусно и полногласно иготал, подражая бодрому конскому ржанью, а род­ные дяди Володины дети как ни старались, не могли превзойти его в сем искусстве.

Мишка остался круглым сиротою в позапрошлую осень, когда к ним в Изборск пришел проклятый не­мец, захватил крепость, а ее защитников, оказавших стойкое сопротивление, жестоко казнил. Погибли все Мишкины сродные — и батюшка, и матушка, и стар­шие братья. Отцу, еще живому, отрезали подбородок вместе с бородой. Потом долго переламывали ноги и руки, прежде чем убить.

Из всей семьи уцелели Мишка да младшая сестрен­ка Оля. Ему было пять лет, а ей — три годика. Потом приехали отцовы братья и разобрали их — Олю взял к себе в Мегозицу дядя Роман, а Мишку дядя Володя привез сюда, в Узмень.

Он первое время все-то плакал, а потом стал при­выкать. И ему даже понравилось тут. Село Узменьское большое, но не крепость. Стоит на берегу озера. Точ­нее — на берегу широкой протоки между двумя боль­шущими озерами, Чудским и Плесковским96 . Сия про­тока именуется Узменью, здесь водится много рыбы, летом купайся до окупения; а зимой только одно пло­хо — где-то глубоко под водой бьют теплые ключи, и ежели в марте, а то и в апреле, ребята на Чудском и Плесковском еще вполне на коньках катаются, то на Узмени уже делается опасно, можно провалиться, и родители запрещают.

Но зато, когда оттепель, можно снежных истука­нов лепить. На Благовещение целых пять дружинни­ков возвели. Верхом на конях — витязи широченные, с круглыми щитами, в островерхих шлемах, даже бо­роды им вылепили. До чего ж хорошо! Возможно, дя­ди Володины дети и впрямь полагали, что испугается немец, да только не Мишка — он уже знал, что немец ничего не боится, и коли придет — смерть от него всем будет. Он ведь тогда не только Изборск, но и даже ве­ликую крепость Псков покорил.

После Благовещенской оттепели все ожидали, что пойдет весна, наступят хляби, и, хотя бы до утвержде­ния почвы, войне выйдет отсрочка. Но не тут-то было. На Гаврилин день стало проясняться, а потом ударили деньки ослепительно солнечные и морозные, и что ни день — то крепче мороз становился. И ветер невмоготу хлещет, выйдешь из дома — щеки так и обжигает. За­то вернулись коньки. С утра поможешь братаничам — навозец в хлеву пометать или дровишек малость попи­лить — и айда на узменьский лед кататься. Дядя Воло­дя для Мишки собственные костяные коньки выто­чил, потому что он сирота. И все братаники это пони­мают, кроме Уветки, который только по имени Увет, а так — нисколько не уветливый малый. То и дело но­ровит обидеть, а однажды из лука томаркой выстре­лил прямо в лицо Мишке да попал в горло. И больно, и обидно, и поначалу казалось, невозможно вздохнуть от боли и судороги, охватившей глотку. Тетя Малуша, дяди Володина жена, Увета выдрала, а тот лишь пуще прежнего обозлился. Теперь исподтишка старался Мишку обидеть. А синяк на горле долго не проходил.

Снежная дружина на морозе и ветру закалилась, окрепла, обточилась и теперь выглядела более грозно, чем в день своего появления на свет. А один из дру­жинников, обветрившись, стал вдруг чудесным обра­зом похож на Мишкиного отца, убитого проклятыми немцами. И стало Мишке вериться, что он, родимый, вернулся из смерти, но только не в живом образе, а в снежном. И, когда никто не видел, Мишка налезал на снежное изваяние, чтобы поближе побыть с отцом. Разговаривал с ним: