—    Двосотный день ныне Васильку нашему, — с удовольствием промолвил Александр, откладывая дщицу. — С добрым утром, Саночка! Встаем, а то он уже неласково журчать начинает.

—    А какой по имени день нынче, свет мой? — спросила Брячиславна.

—    Ольгин, женушка. Память равноапостольной великой княгини Ольги, во святом крещении Елены. Июля одиннадцатое. Среда.

И покуда Васюнька не начал сердиться, что никто не устремляется к нему с восторгами и не спешит кор­мить, князь и княгиня встали под образами на утрен­нюю молитву, ибо и птицы за окном уже вовсю при­ступили славить Бога.

До чего же любил князь Александр эти утренние молитвенные мгновения! Раньше любил в одиночестве идти по мостику в небо, а теперь полюбил вдвоем с же­ною лететь туда, выше и выше, к подножию Всемило­стивого Творца, сотворившего очередное чудо — это новое упоительное утро.

Он читал и пел молитвы вполголоса, а сзади, слева Саночка тихонько и нежно подпевала ему. Неугаси­мая лампада горела огнем, принесенным из Русалима монахом Алексием. Когда-нибудь придет время, и они с Александрой тоже отправятся в хожение ко Святому Граду по Святой Земле. У нее была ладанка с мощами преподобной Евфросинии Полоцкой, почитаемой по всей Руси. И она, милая, подарила эту ценную святы­ню несостоявшейся невесте покойного брата Феди за то только, что та тоже Евфросиния. А Полоцкая игу­менья не только в паломничество в Русалим ходила, но и осталась жить там, и усопла там же, в обители святого Саввы. А мощи ее были перенесены в Киев, где и покоятся в пещерах преподобного Феодосия.

Иные спорят, говоря, что не надобно православ­ным христианам уподобляться римлянам и стремить­ся в Иерусалим, ибо, мол, там Господа нашего казни­ли смертию те же самые римляне Пилатовы по жидов­скому наущению. Якобы, как убийцу манит к себе то место, на коем он совершил смертный грех свой, так и римляне туда влекутся, а нам сего не надобно. Пусть так, но ведь на месте казни своей и воссиял Господь во всей силе, и свет сей оттуда до нас дотекает. И Огнь ежегодно является. Вот от того Огня лампада горит, и он чувствует от нее силу Христову… Нет, очень бы хотелось побывать там, где родился и возрастал слад­чайший Иисус, где Он творил свои проповеди и совер­шал чудеса, где Он был предан, бит и распят и где Он воскрес и вознесся на небеса, даря нам завет спасения душ наших.

— Приидите, поклонимся и припадем Самому Христу Цареви и Богу нашему! — в третий раз встал на колени и отбил нижайший поклон Александр, чув­ствуя дыхание одежд и свежего тела жены, припав­шей к полу поблизости. Стал читать пятидесятый пса­лом Давида. Жиды… Жиды — одно, а Русалим — сов­сем другое. Проклинаем жидовство за мерзость, сотворенную ими со Христом, но поклоняемся ветхо­заветным праведникам за их прозрения о Христе и го­ворим: «…и да созиждутся стены Иерусалимския», ибо Русалим и есть главная и предбудущая столица Русская, там будет сидеть царь православный. И будет он русичем. А кем же еще!

Однако Васюня уже весьма гневно начал покряхтывать и постанывать, кончилось его блаженное утречко, когда животик еще не дал знать о себе. Едва достояв с мужем до «Чаю воскресения мертвых», Саночка пош­ла кормить дитятку. Извлекла малыша из колываньки, села на постель и дала ему грудь. Александр не видел этого, он продолжал молиться, но счастливая картина все равно возникла пред мысленным взором, и был ли в том большой грех?..

А вот любопытно было бы увидеть себя в таком воз­расте, каков ты был… Сказывают, когда Александр лежал в своей люльке, а рядом молились, то он никог­да не издавал ни единого писка, лежал себе тихонечко и улыбался. И лишь когда молитвы заканчивались, начинал требовать кормления. Так ли было?

Увы, себя маленького не увидишь и не припом­нишь, каково тебе было, когда рядом с тобой молились твои отец и мать. Первое Александрово воспомина­ние — крещенская прорубь во льду Клещина озера, яр­кое солнце, играющее лучами в глубокой и холодной воде, бездонность голубизны неба, отражающегося на поверхности крещенской ердани, и такая же бездон­ность озерной глубины… Кажется, да, это и есть его первое воспоминание в жизни. Быть может, когда-ни­будь и другое откроется, так хочется припомнить, как тебя крестили, как впервые освятили уста Причастием, как стал ходить, как произнес первое слово… Но пока­мест крещенская крестовидная прорубь — самое ран­нее, за ним — обрывочные другие воспоминания.

— К Тебе, Владыко Человеколюбче, от сна восстав прибегаю…

Постриги — вот первое, что отчетливо и много при­поминалось. Ему уже пять лет было, совсем взрослый отрок, не младенец какой-нибудь. Деревянной саблей за милую душу рубил полчища высоких трав, ибо то, конечно, были не травы, а лютые враги Отечества на­шего — репьи латынские!

— До сего дня был ты дитя, а с сего дня будешь Младой муж, — молвил ему отец.

В Спасо-Преображенском соборе Переяславля он сидел на огромной подушке, покрытой аксамитовой наволочкой с изображениями золотых лефандо и львов. Сей белокаменный храм был построен его прадедом Юрги Долгоруким, который украсно укра­сил его и исполнил книгами и мощами священными. И Александр уже тогда знал, что се — «прадедушкин храм». Образ долгорукого прадеда с малых лет воспа­лял его воображение — жалко, что Юрги уже в Раю, вот бы поглядеть на его руки, какова была их долгота. И хотя и разъясняли ему, что руки у прадеда были обычные, а прозванье связано с долгими устремления­ми к новым землям, Александру все равно представ­лялся огромный богатырь с безразмерными ручища­ми. Берет врага христианского за воротник и длинной дланью своею заносит высоко-высоко — на конек кры­ши. Очень смешное зрелище!

И вот после долгих молитв епископ Симон взял в руки ноженцы и приблизился к нему решительным шагом, так что Александр невольно отпрянул. И длин­ные шелковистые пряди, от рожденья не стриженные, с нежным хрустом отстригаются и ложатся в кипари­совую укладочку. Отныне его всегда будут стричь, ибо, как завещал Владимир Мономах, «се грех, аще же муж носит долги власы», а он отныне уже не Са­шенька, а Александр, не дитя, а младой муж, как ска­зал батюшка.

После пострига и заздравных молебнов новоявлен­ного младого мужа выводят во двор. Народ переяслав­ский кричит ему здравие. Матушка Феодосия берет его на руки и, целуя, прощается с ним. Теперь они бу­дут видеться реже, ибо жить Александр станет у свое­го пестуна — Федора Даниловича. Матушка передает его с рук на руки боярину-воспитателю, Федор Дани­лович бережно берет своего нового воспитанника и са­жает высоко-высоко, на коня, в сияющее серебром ко­жаное седло так высоко, как Юрги Долгорукий — су­постата, в мечтах маленького Саши. Но теперь — прочь мечты детства! Он сидит на коне, он очень и очень взрослый, его препоясывают мечом, не дет­ским деревянным, а самым настоящим, хотя и не очень большим, не таким, как у отца. Меч тяжел, но Саша смело берет его рукоять, цепко обхватывает и с напряженным усилием вытаскивает из ножен. Меч шатается в еще не очень сильной руке и сверкает на солнце, тяжело держать его, но надо, и он возносит кладенец над головою, а епископ возглашает:

— В нощи мя и во дни сохраняй, борющих враг из-бавляющи мя!

Еще труднее было вставить клинок меча обратно в ножны, но он и с этим справился, утопил булатное лезвие в мягком бархате ножнового вместилища. На другой день предстояло впервые поехать на ловы…

— Моли Бога о мне, святый угодниче Божий и мучениче, воине Александре, яко аз усердно к тебе при­бегаю, скорому помощнику и молитвеннику о душе моей.

В честь воина нареченный, был он прежде всего во­ин, и когда научился читать, первыми книгами его стали не только жития святых, среди коих было и жи­тие праведного воина Александра, но и «Александ­рия» — описание жизни и подвигов Александра Маке­донского. Сию книгу он перечитывал много раз, вдох­новляясь благородством воинского духа и мечтая о столь же бесстрашных подвигах. Его восхищал и не­обычный ум македонского царя и полководца, как тот говорил: «Восточные страны весьма удобны для завое­ваний, ибо они обширны и густо заселены народами». Или как хитроумно поучал: «Аще бываете в чужом граде, присматривайте, и коли узрите, что там домаш­них мелких зверушек — собак и кошек — в изобилии и они окружены излишней лаской, тако знайте же, что сей град легко завоевать вам будет, ибо тут мужи слабы и ленивы, детей не воспроизводят в достатке, и женам хочется изливать свою любовь опричь детей на собак да кошек». И много другой нелишней мудрости было в сказаниях об Александре, одно плохо — жил он до явления Христа Бога и не мог прибавить к своим доблестям подвига христианского.