—    Ушки, — говорила свекровь, — бывают самые разные. Все зависит от того, какое кто любит тесто, ка­кую кладут начинку, в чем варят. Тесто обязательно должно быть не жилое, не сканое, не соложеное, а са­мое простое, быстрого замеса и хорошо раскатанное. Чинят ушкам внутренность точно так же, как и пиро­гам, — из чего только душе угодно. Алексаня любит больше всего мясные — из свиного и говяжьего мяса с добавлением баранины, еленины и медвежатины. Вот мы теперь наших стряпух и отправим за такими слагаемыми. Андрюша мой любит с сыром, называя их «сырянскими ушками», а Данила и вовсе с капус­

тою предпочитает. Кстати, о Даниле, но о другом… — особым голосом заговорила Феодосья, когда обе при­спешницы отправились за указанными видами мя­са. — Давно хотела спросить тебя, Саночка, да все стеснялась. Развей мои свекровичьи думы, сделай Бо­жескую милость!

—    О чем ты, Феодосья Игоревна? Неужто о князе Данииле Романовиче?

—    О нем. Скажи мне, накануне вашей свадьбы в Торопце виделся он с тобою?

—    Виделся.

—    И что же? Правду ли бачут, будто он хотел си­лою увезти тебя с собою, татьским способом выкрасть?

—    Лгут, матушка. Не хотел. Он только спросил меня, а я отказалась.

—    Да как же он посмел о чем-то спрашивать тебя, похабник! Сосватанную и уже обрученную! И что же он спрашивал?

—    Он не сам даже, а прислал своего слугу Маркольта, и тот мне говорит: «Не гневайся, княжна, а князь Даниил Романович делает тебе предложение уехать с ним сей же час и стать его женою. Согласна ль ты?»

—    И ты не разгневалась?

—    Да как ты можешь обо мне такое подумать, Фе­одосья Игоревна! Не просто разгневалась, а все сердце против них подняла и так сказала Маркольту: «Ступаи теперь же к своему господину и передай ему, что ежели он немедля не покинет Торопецкий град, тоязаутра же скажу жениху, какое он мне нанес оскорб­ление!» И в ту же ночь князь Данила из Торопца бе­жал. Вот и весь сказ, как на духу! Господь свидетель, что я ни словом не покривила против правды.

— Ясочка ты моя! — воскликнула свекровь, раду­ясь такому ответу невестки. — Перепелиные твои кос­точки! Дай я обниму тебя, Саночка!

Но долго не суждено было им обниматься, потому что в тот же миг, как Феодосья Игоревна заключила в свои объятья Александру Брячисловну, вбежали с мясом обе приспешницы и, перебивая одна другую, возвестили:

—    Ядрейко…

—    Ядрейко Ярославич…

—    Ядрейко Ярославич приехал!

Две недели назад отец отправил его к брату в Нов­город, дабы рассказать о том, что в ближайшее время ожидается неминуемое нашествие Батыя на полуден­ную столицу Руси, а потому Александр должен в лю­бой час быть готовым привести свою дружину к стенам киевским. От Киева Андрей плыл на струге до Смолен­ска, там тоже провел беседы по поводу грядущего бед­ствия, из Смоленска съездил еще в Полоцк, а потом по Ловати спустился на ладье до новгородских пределов.

Сегодня на рассвете он наслаждался видами Иль­мень озера. Дальние облака на западе, принадлежа­щие вчерашнему дождю, таяли, как весенний снег, и вскоре небо полностью очистилось. Когда с правой руки осталось позади устье реки Меты, вдалеке пока­зались купола Юрьева монастыря, где проживала до­рогая матушка Феодосия Игоревна. К ней он стремил-

ся всем сердцем, соскучившись за несколько месяцев разлуки. Когда слева встало прибрежное сельцо Пе-рынь, у Андрея возник спор с отроком-оруженосцем Никитой Переяской, который вдруг заявил, что отсю­да Ильмень кончается, а Волхов начало берет.

—    Ошибка, — сказал Ярославич. — Всяк знает, что Волхов начинается с того самого места, где наш Юргиев монастырь стоит. Там река и глубину набирает.

—    Глубина начинается еще от устья Меты, — воз­разил Никита. — И это ничего не значит. А вот тут, где село Перынь, стоял деревянный болван громовержца Перуна. Сюда к сему идолищу притекали волхвы. Вот отчего и река получила наименование Волхов. Я все знаю! Еще говорят, что болван и по сю пору на дне Иль­меня потоплен лежит. В день Страшного Суда он отту­да встанет, и господь Иисус Христос его Судить будет.

—    Деревянного? — со смехом спросил Андрей. — Ты бы уж лучше молчал, Никитка!

—    Он хоть и деревянный, а на Страшном Судище встанет и будет живой. И Господь его по милосердию своему простит.

—    Идолище?! Ты еще скажи, что Христос и чертей простит!

—    Может, и простит, — ничуть не смутился Никита.

—    Чертей?!

—    А хоть и их.

—    Ну это ты вон Турене-дурене голову дури, а я и слушать не желаю.

— И напрасно. Я недавно от надежных людей слы­шал, что в граде Русалиме есть самый святой правед­ник Елпидифорий, который до того стал свят и праве­ден, что в своих молитвах даже молится Богу о проще­нии чертей.

—    Тьфу, да и только! — вконец возмутился князь Андрей.

—    А что, правда ли, что такой есть молитвенник о чертятах? — оживился другой Андреев отрок — Евсташа Туреня.

—    А то я врать стану! — обиделся Никита.

—    А то нет! Известный брехун! Говори, кто тебе про того праведника сказывал?

—    Паломники, кои до Русалима хаживали, вот кто.

—    Никитка! Побью! — не выдержав, пригрозил князь Андрей. Вскоре они причалили к маленькому монастырскому вымолу, но не успели сойти с ладьи, как монах сообщил о том, что великая княгиня не из­волила сию ночь в обители ночевать, а, по случаю от­правки дружины князя Александра на войну, почива­ла на Рюриковом Городище со своей невесткой Алек­сандрой.

—    Как на войну? — удивился Андрей.

—    Свей пожаловали, — пояснил монах. — К Ладо­ге идут. Огромное войско. Князь Александр ринулся им навстречь с благословения архиепископа Спиридона.

—    Вот так новость! — воскликнул Андрей и велел плыть далее, к Городищенскому вымолу, не дожида­ясь, покуда позовут сестриц, живущих при матери здесь же, в Юрьевом, восьмилетнюю Евдокию и трех­летнюю Ульяночку. В душе его все резко перемени­лось. Только что он предавался блаженной утренней лени, свежести летнего после дождевого утречка, не­ прихотливой беседе, но вот теперь в сердце его клоко­тало — Александр ушел бить свеев, а как же он? Принем и дружины-то нет, всего двое отроков да пятеро иных дружинников. Остальное собственное войско ос­талось при отце в Киеве.

Сойдя на пристаньку в Городище, Ярославич ско­рее поспешил повстречаться с матерью и невесткой. Феодосия встретила его радостно и сердечно, расцело­вала все-все лицо его:

—    Вот Господь! Увел одного сына, так привел дру­гого!

—    Дак я сидеть не стану, побегу догонять брата! — выпалил Андрей.

—    А я тебя не пущу, — сказала матушка.

Сидящий на руках у Александры племянник Вася вдруг ни с того ни с сего расплакался, будто обидев­шись, что князь Андрей не торопится обратить на него внимание.

— Ах ты, каков Василько-то стал великий! — про­тянул к нему руки Андрей, взял в ладони лицо маль­чика, прижался к нему губами. Тот сразу утешился и даже стал улыбаться.

Александры Андрей стеснялся, ее красота смуща­ла его, и он боялся хоть как-либо проявить сие смуще­ние и тем самым оскорбить молодую братову жену. Потому с ней он здоровался сдержанно. Что гово­рить — он завидовал брату и очень хотел бы, чтоб Бря-числавна была не братовой, а его женою. О браке с дру­гой девушкой Андрей пока еще не помышлял, и Са-ночка воспаляла его душу по ночам, снилась, желалась ему, бедному.

—    А мы тут зырянские ушки лепить затеялись, — сказала Брячиславна.

—    Люблю! — воскликнул Андрей так, будто при­знался в любви не к зырянским ушкам, а к самой Саночке.

—    Я даже знаю, с чем. С сыром, — засмеялась Брячиславна.

—    Ну так принимайте меня к себе в приспешни­ки, — сказал юноша, краснея.

Они вновь возвратились в стряпчую горницу, где одна приспешница вовсю раскатывала тесто, а другая ставила в огонь чан с кусками разного мяса. Васю уса­дили в корзину и поставили прямо на столе, дабы он мог наблюдать. Андрей расстегнул и снял с себя лазо­ревый кафтан венедицкого атласа. Оставшись в сороч­ке, деловито приблизился к столу. Одна из стряпух принесла миску творожного сыра, его приправили ме­дом и тертым орехом, вбили одно сырое яйцо и все тщательно перемешали.