—    Не время сводить счеты, Мьельнирн. Ей-богу, не время! — простонал Биргер голосом умирающего, сам понимая, что этого звероподобного негодяя нельзя разжалобить.

—    Вы заманили нас сюда, а сами не могли даже хорошенько разведать обстановку, — продолжал Мьельнирн убийственным голосом. — Как получи­лось, что вы преспокойненько пировали, а в это время сюда пришла столь многочисленная рать дикарей?

—    Что произошло, того не переделать, — вздохнул Биргер. — Потом будем сводить счеты. Сейчас надо думать о том, как исправлять сложившуюся пагубную обстановку. Ведь ты же воин не хуже меня и не хуже меня знаешь, что сейчас надо действовать, а не рас­суждать и не искать виноватых.

—    Ты еще смеешь сравнивать меня с собой, швед­ская морда! — заорал норвежец, хватаясь за рукоять меча. Торкель встал между ними, тоже держа руку на своем мече. Биргер хотел было еще раз воззвать к ра­зуму Мьельнирна, но только махнул рукой — какой может быть разум у этого болвана, которому все равно кого убивать, лишь бы наслаждаться смертью.

Драка не произошла. Мьельнирн порычал еще не­много и, пылая гневом, удалился.

—    Плохо дело, — сказал Торкель.

—    Вижу.

—    Датчане и норвежцы, сидящие на этом берегу, решительно настроены расправиться с нами. Финны на нашей стороне, но тоже далеко не все.

—    Это безумие, Торкель!

—    А я всегда говорил, что надо идти сюда только нам, взяв с собой только финнов и готландцев, а всю эту датскую и норвежскую мразь не трогать.

—    Что они делают теперь?

—    Строятся в боевые порядки, вот что! Они хотят бить нас, Биргер. Нам надо срочно переправляться на тот берег к Улофу.

—    И что? Пасть к нему в ножки? — почти проры­дал Биргер.

—    Иного выхода нет, — тоже чуть не плакал Торкель.

—    Нет, брат, лучше вовсе уйти отсюда и вернуться в Швецию.

—    Тогда, брат, нам придется искать службу у дру­гого государя. Эрик не простит нам этого бегства.

—    О Боже! Как все было хорошо еще вчера!

Он стонал, не зная, какое принять решение. Един­ственным его успехом за весь сегодняшний день можно было считать лишь победу над кровотечением. Народ­ное средство помогло, заполненная кашей из переже­ванного аскирона страшная рана перестала кровото­чить.

Неподалеку от Биргера врачи колдовали над епис­копом Томасом, который до сих пор не пришел в себя, хотя продолжал дышать и, судя по всему, не торопил­ся в свой католический рай.

Наступил полдень. На другом берегу сражение шло уже на подступах к селу, где Улоф пока успешно сдер­живал русский натиск. Понимая всю чудовищность своего положения, Биргер все больше склонялся к при­нятию самого неожиданного решения — дождаться боя с норвежцами и датчанами. Не только не препятст­вовать разгорающемуся противоборству, но и, как можно старательнее, поспособствовать ему. В таком случае можно будет впоследствии говорить так: мы хо­тели переправиться на тот берег и влиться в ряды Уло-фа, но в этот миг норвежцы под предводительством болвана Мьельнирна и датчане, руководимые ковар­ным и трусливым Кнудом Пропорциусом, совершили предательство, возможно, замысленное еще накануне похода, напали на наших и вынудили принять бой.

—    К тебе еще Кнуд Пропорциус явился, — объя­вил Торкель.

—    Весьма кстати, — усмехнулся Биргер, и когда Кнуд встал перед ним не менее гневный, чем норвеж­ский придурок Мьельнирн, он надменно спросил его: — Чего тебе надо, рыцарь Кнуд?

—    Ответа, — не менее надменно произнес Пропорциус. — Что происходит, и какие решения готов пред­принять зять короля Эрика?

—    Я как раз хотел послать к тебе Торкеля, чтобы он передал следующее: все войска финнов, норвежцев и датчан, ввиду сложившейся тяжелой обстановки, отныне полностью переходят в мое подчинение. Я тре­бую беспрекословно исполнять любые мои приказа­ния. Я буду безжалостно пресекать любые попытки кого бы то ни было не подчиняться мне. Ясно?

Лицо Кнуда налилось еще большим негодованием.

—    Мне странно слышать столь повелительное и требовательное «я» от человека, проигравшего битву и находящегося в столь плачевном состоянии, — раз­дувая ноздри, произнес датчанин. — Мне необходимо вернуться к своим воинам и обсудить твои решения,

Биргер Фольконунг. Я пришлю человека с ответом.

—    Нильс! — позвал Биргер коротышку Мюрландика, когда Пропорциус с важным видом удалился.

—    Что угодно моему господину? — спросил тот.

—    Надеюсь, ты еще хранишь мне верность? Наде­юсь, ты не забыл все благодеяния, которыми Фольконунги всегда осыпали Мюрландиков? — хитроумно начал Биргер.

—    Видит Бог! — прижав руку к сердцу, ответил верный Нильс.

—    В таком случае, я хочу поручить тебе важное де­ло. Ты должен отправиться к Мьельнирну и передать ему слово в слово следующее: «Биргер Фольконунг приказывает тебе и всему норвежскому воинству от­ныне беспрекословно подчиняться любым решениям, принимаемым братьями Торкелем и Биргером Фольконунгами и, в первую очередь, явиться и просить

прощения за все грубые слова, произнесенные Мьельнирном по отношению к шведскому доблестному ры­царству и самой короне Швеции». Запомнил?

—    Запомнил, — побледнев, ответил рыцарь Нильс.

—    Тогда ступай к Мьельнирну, — отправил его Биргер.

—    Так вот ты что задумал… — пробормотал Торкель, когда Мюрландик удалился. — Что ж, возможно, это самое мудрое решение… Но и самое чудовищное.

Стали с нетерпением ожидать возвращения Нильса. Торкель занялся построением войск. Тем временем от врачей поступило сообщение, что епископ Томас пришел в сознание и явно чувствует себя лучше. Очень хорошо — пусть будет свидетелем восстания норвежцев и датчан!

Полдень заканчивался, солнце медленно трону­лось к закату. Наконец бледный и горестный явился оруженосец Нильса с ужасным известием о том, что норвежский военачальник Мьельнирн, придя в бе­шенство, собственноручно лишил жизни рыцаря Мюрландика.

Солнце было красным. Будто кровь, обильно осво­бождаемая сегодня из человеческих и конских тел, до­текла до неба, окрасив собою вечное светило. На восто­ке появились тучи, постепенно приближаясь и покры­вая небосклон серовато-белым льняным саваном. И этот погребальный покров тоже был в крови, испач­канный алыми лучами заката.

Битва еще продолжалась, но это были последние бои на прибрежных окраинах ижорского села, где послед­ние свейские храбрецы прикрывали погрузку своих то­варищей на шнеки. Чуть поодаль на середине реки сто­яло на якоре около сорока шнек, груженных воинами. Свей готовились к подведению итогов и к принятию ре­шений, что делать ночью и завтра утром.

Александр, сидя на своем, слава Богу, нераненом Аере, находился на краю берега и следил за действия­ми уходящих с земли на реку врагов. Солнце пока еще слепило в глаза своим кровавым светом, и ему прихо­дилось держать над лицом ладонь козырьком. Сильно болела переносица, ушибленная во время сражения. Ни меч, ни топор, ни стрела, ни копье не нанесли кня­зю за весь сегодняшний день ни царапины, а вот какой-то свей, с которого сбили все оружие, сорвал с головы шлем, швырнул его, попав главному сегодняшнему по­бедителю прямо в переносицу этой стальной шапкой. Крови вытекло мало, а как больно и досадно…

Страшная усталость владела всем его существом — телом, мыслями, чувствами. Не исключено, что завт­ра предстояло вновь биться с незваными гостями. Вот если б можно было отпроситься у Бога на одну ночку, слетать в Новгород, побыть немного с Саночкой и Ва-сюней, поцеловать их ручки и ножки, тогда и завт­рашний бой нисколько не в тягость…

К нему подъехал боярин Ратибор. Лицо его было скорбно.

—    Кто еще? — спросил Александр с тревогой.

—    Юрята.

Александр перекрестился. Молча. Не было ника­ких сил просить Господа об упокоении раба Божия Ге­оргия Пинещенича, милого Юряты, такого же незаме­нимого, как все, кто погиб сегодня в битве с прокляты­ми папежниками.