—    Так что, отче Спиридоне, скажешь про сей жидовник? — спросил Александр.

—    То и молвлю, що не случайно его жидовником назвали, — отвечал архиепископ со вздохом. — Жидове себя хытрее всех инех почитають и всякого гото­вы обмудрить ради своей корысти. Но излишняя хытрость оборачивается во вред им. Так дохытрились, что самих себя обманули, лишились Божьей благода­ти, данной им при Моисее. Лишились самого Бога, предали его на распятие. Яко в «Физиологе» сказано, що подобно ехидне, имеющей от полу и выше образ человечь, а пол ея и ниже — образ коркодил, тако и жидове. Ехидна накупившись с мужем своим, изъе­дает лоно его, а после, егда родит от того купления чад, то тии чада изъедают чревеса матери своей. Такоже и жидове, убиша отца, сиречь, Христа Бога, убиша и матерь свою, сиречь, Церковь Апостольскую. И не избежать им грядущего гнева. А посему, невоз­можно в хытростях уподобляться племени ехидны… Но, простите меня, братия мои, аз не есмь воин рат­ный, а токмо воин Христов есмь. Егда же и приидет

тоби, Леско, потребно прибегнуть к сему жидовнику — пользуйся им ради погибели нерусского воинст­ва. Благословляю!

Первым Александр рассмеялся. Ратмир — следую­щим. И, смеясь, победно глянул на Савку. Тот сидел набычившись. Очень неожиданным оказалось благо­словение Спиридона после начального его обширного рассуждения о ехидне. Савка был расстроен торжест-

вом Ратмира, а новгородец не нашел в сердце велико­душия пожалеть владимирца:

—    Слыхал, Савко Юргич, какое слово бачил архипискуп!

—    Ратко! — сердито одернула его Брячиславна.

—    Ладно, — подытожил словопрение Алек­сандр. — Так и поступать будем по архипискуплю бла­гословению. Держи свои жидовники при себе, Ратмир. Быть может, и доведется их использовать.

—    Хоть бы привел Господь никогда не использо­вать, — тихо сказала Брячиславна. — Хоть бы ника­кой войны совсем не было!

— Война неминуема, — подбоченясь, ляпнул До-маш Твердиславич, на что Ратмир всем лицом своим по­старался выразить ему: «Ох и дурак же ты, Домашко!»

Архиепископ стал подниматься из-за стола, крес­тясь на икону, привешенную к стволу дуба:

— Благодарим Тя, Христе Боже наш, яко насытил еси нас земных Твоих благ; не лиши нас и Небесного Твоего Царствия, но яко посреде учеников Твоих при­шел еси, Спасе, мир даяй им, прииди к нам и спаси нас.

Покуда он произносил молитву, всегда читаемую после вкушения пищи, на горячем и взмыленном коне объявился всадник. Ратмир первым увидел его. Лицо всадника было таким взволнованным, что в сердце Ратмира вдруг ударила неведомо откуда залетевшая дурная мысль: «Погибель наша!» Он вздрогнул и тот­час сильно устыдился своей малодушной мысли. В следующий миг он узнал всадника. То был ижорец Ипатий, крещенный о позапрошлой Пасхе, накануне свадьбы Александра в Торопце, а до того лаявший, ибо в нем сидел бес, затем изгнанный при святом Креще­нии.

По всему его виду можно было обо всем догадаться, и Ратмир задумал: если это война с тевтонами или све-ями, то перед уходом на войну он непременно призна­ется Александре Брячиславне, что любит ее — просто так, пусть она знает.

Вот так полудник у нас получился на Ольгин день! Утро было такое светлое, радостное, а я, братцы, с утра еще успел новых топоров накупить для войска, собирал­ся похвалиться ими после застолья, но тут Ратмирка со своими ехидными жидовниками приколючился! Ему, видите ли, можно за столом о войне говорить, а мне нельзя. Я бы тоже свои топоры на стол выложил — лю­буйтесь!

Если молвить, что я не любил бы Ратмира, то сие совсем и неверно; да ну, Бог с ним, хороший он, Ратко, парень, умный, веселый, но только соперничали мы с ним — это да. И в соперничестве иной раз почти дохо­дили до драки, а уж до взаимных нелюбезностей — ча­сто. Он меня в таковых случаях дразнил «суздалякой», ибо так звали в Новгороде всех жителей владимирских княжеств, а я его обзывал «новгородским икунчиком» за то, что он, как и все новгородцы, говорил не «век», а«вик», и не «человек», а «человик».

Но в тот день, когда за столом он стал вываливать свои побрякушки, да еще хвастаться, что сие есть вели­чайшее достижение военного хитроумия, тут я отчего-то гораздо на него осердился, готов был на кусочки по­рвать. И все мое светлое расположение духа увяло.

В том, конечно, не совсем Ратмирка виноват был. Во мне тогда что-то не то происходило, внутри, в са­мой середке души моей будто какая-то гнильца заве­лась, и часто я становился гневлив и раздражителен не по причине. И все потому, что никак не мог забыть свою любовь с Февроньей. Сколько раз пытался в кого-нибудь еще влюбиться — не получалось. Еще в Тороп-це, помнится, понравилась мне Евпраксия, а все равно не сладилось с нею. И потом несколько раз подобное повторялось. Уж и невеста была мне сосватана, очень пригоженькая пятнадцатилетняя Услада, по крес­тильному имени — Ирина, дочка княжого сокольника

Андрея Варлапа Сумянина. И чего бы мне было, дура­ку, не влюбиться в нее ради грядущего счастья?.. Но перед сном, бывало, начну мечтать о ней, а вместо нее сама собою в зрительных образах Феврошенька моя выходит на крыльцо, зовет к себе в дом, обнимает, целует жарко, слегка прикусывая мне губы… Эх!.. И оттого я с каждым днем все нелюбовнее к людям сде­лался, сохнуть стал. Раньше для меня то пустой звук был, что кто-то там по ком-то сохнет, а теперь, на себе испытав, познал я, какое это мытарство для души че­ловечьей — от неутомленной любви чахнуть!

Однажды я не выдержал и поделился своими горес­тями с князь Александром. «Ничего, — молвил наш Славич, — до первого ратного похода. Как говорится, война для мужчины — самое лучшее лекарство. Вот пойдем мы в полки, а из полков кто тебя ожидать бу­дет? Ирина Андревна. И ты будешь знать, что не та, прежняя, а сия, новая, любовь у тебя впереди, по воз­вращению. Так, новою любовью старую и придавишь».

Легко ему рассуждать, будто он старик и все на се­бе испытал. Сам-то… Ему хорошо, на ком женился, с той и слюбился. Чадо породил, заботы мало, одно счастье и душевный покой. А влюбленному быть — ад­ская мука, если любовная цель твоя недосягаема.

Глядя на то, как счастлив со своей женой Алек­сандр, грешный я разбойник, злился и мечтал свою злобу на ком-то излить. К Ратмиру присматривался — напиться хмельного зелья да и подраться с ним от всей души, а хотя бы сегодня вечером. Держись, Ратмири-ще! Спиноза ты этакая!..

И тут вдруг по окончании нашего полдника в гла­зах у меня все так и потемнело, когда внезапно объя­вился на взмыленном коне и с лицом, источающим не­слышные громы, не кто иной, как ижора Ипатий, че­ловек, коего мне вовек не хотелось бы видеть, благоверный муж моей Февроньи, ради христианской верности к которому она и возвратилась в свои ижор-ские дали.

Тот, кому доводилось видеть счастливого соперни­ка своего, поймет мои чувства, как все во мне разом вспыхнуло черным огнем. Влюбленный глупец, я пер­вым делом подумал совершенную нелепицу — будто ижорец явился сообщить самое страшное, что умерла моя Февроша. И если бы он сообщил таковое известие, я бы немедленно бросился на него и задушил бы свои­ми руками.

Но у него иная весть была привезена. Соскочив с коня, он дождался окончания благодарственной мо­литвы, произносимой архиепископом Спиридоном, приблизился к Александру, низко поклонился ему в ноги и громко залепетал, коверкая русские слова на свой ижорский лад:

—   Досвооль молвити, княсс Алексантррр! Важная весть!

—   Говори, Ипатий, — тревожно глянув на Брячиславну, разрешил Ярославич.

—   Так сто брат мой, Пельгунен Филипп, в досоре быль, так сто на перегу речки Невы. Там… Там, где Нева уходи в Алатырьско моррре. Раннно утром он быль там в досоре и видель, како присол много свейский снеки. Так сто целых сто свейски снеки. И на них

много, оччччен много ратных люди и кони, много орусыя у них. Воевать они приели на тебя, княс Алек­сантррр!