И тут этот одноглазый демон снова возник передо мной. Недавно еще Ратмир с ним бился, тот Ратмиру щит на щепки покрошил, но потом его утянуло сраже­нием в сторону, и оставалось только пожелать одно­глазому скорейшего отправления к праотцам, но не тут-то было, жив оказался беззрачный, и в сей миг именно на меня ему страшно восхотелось насунуться. В руках он держал теперь не зазубренный меч, а ог­ромный молот-осьмигранник.

— Выменял, что ли? — успел крикнуть я ему, имея в виду, мол, что он его у кого-то из наших на за­зубренный свой меч поменял. В следующий миг сей изверг рода человеческого вытворил такое, после чего уж никак невозможно было его в живых оставлять.

Ну скажите мне, чем навредил этому мерзостному латыну мой Вторник? Вдруг, ловко выдвинувшись вперед, он делает замах, будто хочет меня ударить, а вместо этого обрушивает свой молот прямо на голову моего милого коняжки! И мой беззлобный, покорный и беспрекословный Вторник, не издав ни единого ро­пота, мешком падает на передние ноги, а я падаю вме­сте с ним, но все же успеваю яростным ударом топора расколоть одноглазому злодею коленную чашу.

В новое мгновенье я уже кубарем качусь под ноги его лошади и там стараюсь не попасть ей под копыты, а кое-как становлюсь на ноги, но при всей своей злобе не имею в себе подлости проткнуть лошажье брюхо, хоть и вражеское, ибо у коней нет вины в человечес­ких распрях. А вместо этого я, спешившись, подбираю свой топор и бью им беспощадно по другой коленке од­ноглазого, всаживаю чекан ему под самую чашечку и, зацепив, стаскиваю с коня, валю себе под ноги. Тут уж мне оставалось только сделать стремительный удар и раскроить ему на две половины череп. Одна полови­на — с глазом, другая — слепая.

Времени любоваться на дело топора моего не оста­валось, и я, вскочив на вражескую лошадь, начал ее осваивать… И тут вдруг волосы на голове у меня вста­ли дыбом, я не мог поверить глазам своим — подо мною был не кто иной, как конь Кости Луготинца, его ни с кем нельзя было бы перепутать. Но как такое мог­ло случиться? Ведь Костя дрался далеко отсюда, на ле­вом крыле битвы…

— Коринф, ты ли это? — спросил я коня. Он мот­нул головою и прянул ушами именно так, как делал Костин греческий фарек. Да он это! Вон и белые лучи в черной гриве такие же, только все сплошь кровавой рудою залиты. — Ну, брат, коли это ты, так уж при­помни мне, как я тебе ногу вылечил! — воскликнул я горестно, оттого что предчуял беду, стрясшуюся с Лу-готинцем. Прибоднул его своими незлобными бодца­ми и во весь опор устремился на самую высокую став­ку свеев, ибо она каким-то боком сама собою вблизь меня очутилась. Кто-то пытался броситься мне напе­ререз, одного я сбил топором своим, другого живым оставил, промахнувшись, и сам не заметил, как во­рвался в шатер. Там еще снаряжали в доспехи каких-то запоздавших свейских риттаров, и на меня тотчас бросились, да к тому же и позади себя я слышал пого­ню. Что мной господило, я и сам не знаю, не то ду­рость, не то благая высшая воля. Я так понимаю, что дурость, хотя Александр потом рассудил иначе и уви­дел в моих безоглядных действиях Божий промысел. Как бы то ни было, но я оказался в ловушке, и жить мне оставалось считанные мгновенья.

Биться с окружающими меня врагами означало лишь одно — унести с собой в могилу двух или трех из них, как получится, и вдруг я, малосмысленный от­рок солнцеподобного князя Александра Ярославича, сам от себя получил нежданное, негаданное спасение. Помирать — так в самой середине шатра, отчего-то возникло во мне этакое понятие. Я устремил Коринфа к шатровому столбу, а подъехав, была — не была! —

всю свою силу, всю злость на отнимаемую у меня жизнь вложил в эти два замечательных удара. Раз­махнулся топором и — хрясть справа! хрясть слева! — славен недаром мой топорный удар!..

И качнулся столб, затрещал, поплыл в сторону, обрушивая сверху на нас с Коринфом и на папежни-ков всю высокую ставку свейского местера Биргера. При виде такого для себя несчастья свей, готовые вот-вот разорвать нас на клочья, бросились к выходу, но мало кому из них дал Господь выскочить вон. А иных и вовсе пришибло павшим тяжелым бревном, которое мы с Коринфом подрубили. Нас тут тако же накрыло плотным шатерным полотном, но только я успел прорвать топором зев и быстро пропороть его дальше. Святой Савва, покровитель мой, со мною был тогда бесспорно, ибо я первым на Луготинцевом коне выскочил из-под рухнувшей ставки, а недруги мои, алкавшие моей погибели, рядом оказались на­крытые полотном. Скажете, злодей и я, как они, но не оставалось во мне жалости к ним, взялся я по­бивать их, беззащитно барахтающихся под полотном шатра, наезжая на них копытами Коринфа и крича что есть мочи:

— С нами Бог! Разумейте языцы!

И тут я увидел подмогу, широкой волной накаты­вающуюся ко мне ближе — наши ребятушки, прорвав свейские порядки, наехали на рухнувший шатер, до­бивая тех, кто вылезал из-под него, подобно мне, про­рвав ткань.

Я же теперь во все глаза рыскал увидеть, где же там мой князь, жив ли он, и сойдя на Коринфе с полот­на шатра, уже изрядно залитого кровью, вставал на стременах, всматриваясь.

— Савка! — вдруг услышал я его голос из гущи сражающихся и бросился туда, бормоча свое извечное про Савву Юрьича. Александр продолжал биться со свеями, и я присоединился к его усилиям, вновь и вновь обагряя свой топор кровищей незваных латынов. Лицо князя было бледно и сияло торжеством пра­вого дела, плечи, грудь и руки забрызгались кровью.

—    Здесь я, Славич! Видал, как ставка пала?

—    Твоих рук? — крикнул он весело, разя мечом направо и налево.

—    Моих, Славич! — ликовал я, не роняя топора своего. — Прощаешь ладожские мои грехи?

—    Прощаю! Ратмира прикрой!

Ратмир бился чуть поодаль, уже пеший. Конь его лежал в реках крови и предсмертно хрипел. И сам Рат­мир весь был сплошь в крови, своей ли, вражеской ли, коня ли своего — не разобрать. Он отчаянно рубился, и видно было, что очень хотят папежники разлучить его душу с телом.

— Держись, Ратмирка! — крикнул я, отсекая от него одного из нападающих.

Пешцы позже всех вошли в столкновение с врага­ми. Конница уже вовсю рубила первых, еще беззащит­ных свеев, а пехота, обстреливаемая из луков, еще только бежала по берегу Невы, приближаясь к непри­ятелю. Дручило, сын простого сапожника с Неревско-го конца, прежними подвигами заслуживший себе во­инское звание, бежал впереди всех, ведя за собой свою сотню. Он же первый вступил в рукопашный бой, вру­бившись в наспех сомкнутый ряд свеев, охаживая их своей длинной палицей, похожей на весло. Живость, с которой он это делал, раззадорила других пешцев, бегущих следом, и быстро надломилась оборона свеев, затрещала и рухнула, одни валились навзничь, другие бежали, и на их спинах наши выскочили к первой шнеке, причаленной к берегу. С нее посыпались гроз­дья стрел. Пронзенный в самый кадык, первым же и погиб сын сапожника Дручило Незделович. Хрипя и обливаясь кровью, он с таким недоумением и тоской оглянулся на идущего за ним следом Мишу Дюжего, что его кровью облилось Мишино доброе сердце. В тот же миг бедный Дручило пал на берег Невы с потухшим взором и испустил мощный дух свой.

Если б не эта гибель, кто знает, скольким бы свеям удалось спастись от чудовищной десницы могучего новгородца, пехотного воеводы Миши Дюжего. Но ви­дя смерть своего друга, он ослеп от благородной ярос­ти. И стократно страшен сделался его коршун — ог­ромный молот, имеющий своим навершием пудовую стальную птичью голову с крючковатым и острым клювом. Заревев по-медвежьи, он стал с неистовым гневом долбить врагов, разбрасывая по берегу их мерт­вые тела, расплющивая головы, вырывая клочья мяса клювом коршуна, и никакая сила на свете не могла бы теперь противостоять ему, ибо русский человек, беря пример с Господа, долготерпелив и многомилостив, но если проклюнуть его до самой болезненной сердце­вины, то и гнев его становится подобным Господнему гневу — неудержимым и всесокрушающим, способ­ным валить вавилоны, испепелять содомы и гоморры, в прах обращать соломоновы храмы и римские капи-толии.