—    Не иначе как сами с собою поцапались, — пред­положил Сбыслав.

—    Гляньте, и впрямь они тут друг друга истребля­ли! — Твердимил подвел нас к двум трупам, которые в предсмертной ярости проткнули друг друга копьями. Так и лежали, продолжая и в обличье смерти злоб­но взирать один на другого, словно хотели еще раз убить друг друга. Из-под одного Варлап вытащил щит со свейскими коронами, на другом был белый плащ с нашитым на плече черным мурманским враном.

—   Что же это, Славич? — продолжал удивляться я. — И впрямь тут свей с мурманами подрались?

—   Не только, — заметил Яков. — Вон дански ле­жат, а вон — сумь возгрятая. Такой вид, будто они все тут в кучу смешались и слепо друг друга истребляли.

—   Что же за сила подвигла их к такой свирепой взаимной схватке? — спросил Нефеша Михайлов.

—   Должно быть, заспорили, по чьей вине битву проиграли, — предположил Варлап Сумянин.

—   Страшное дело, — угрюмо промолвил князь Александр. — Экое озлобление!

—   Мало нам работы на том берегу, еще и тут зака­пывай, — осерчал я на мертвых папежников.

—   Да уж, — согласился Добрята. — Уплыли и не да­ли себе задачи своих мертвецов земле или воде придать.

—   Видать, так они папой римским обучены, — ус­мехнулся Сбыся. — Одичали немцы под папою.

Тем временем лежащие тут мертвецы были подсчи­таны, и получалось, что сражение на левом берегу Ижоры развернулось вчера нешуточное, а с учетом тех, кого мы на правом берегу положили, войска Улофа и Биргера уплыли к своим далеким берегам изряд­но потрепанными. Стало быть, теперь уж их скорого возвращения ждать было бы бессмысленно. Алек­сандр объявил сборы и возвращенье в Новгород.

Наконец-то — аж к полудню! — мы сели обедать, разместившись на том самом холме, где вчера рано ут­ром Луготинец положил свейскую заставу. Побитые тут свей еще вчера были снесены вниз к реке и отданы своим единоплеменникам. Теперь они, обгорелые, ле­жали на дне в своих обугленных шнеках, ставших им гробами. А мы сидели здесь живые и на месте их кост­рища развели огромный свой костер. Жарили на нем мясо, душистое и дымящееся, рвали его зубами и ели, запивая вином и пивом.

Утолив голод, я вновь загрустил, вспомнив Ратмира, с которым так и не успел помириться. Но теперь мне уже не было так тяжело, как вчера, когда мы сто­яли и смотрели вослед уходящим свеям. Теперь у меня был мой утренний сон, в котором Ратмирушка сказал мне, что прощает меня.

—    Эх, жаль, не стало Ратмира! Некому песню спевать, — словно прочитав мои мысли, глубоко вздох­нул Александр Ярославич.

—    Хоть бы Юрята остался, а то зараз обоих певцов скосило косой смерти, — сказал Быся, медленно жуя оленятину.

Долго потом все молчали, бессловесно поминая по­гибших наших славных певцов. Первым заговорил Елисей Ветер, который не ходил с нами на левый берег Ижоры глядеть битых там папежников.

—    Како мыслишь, княже, кто же побил тех, на том берегу Ижоры-реки? — спросил он.

—    Известно кто, — вмиг заблистал своим дивным взором Александр Ярославич. — Ангелы!

—    Ангелы? — удивленно переспросил я.

—    Конечно, ангелы, — улыбался князь так, что по­казалось, будто дождливый день озарился лучом солн­ца, — братья Борис и Глеб. Их Пельгуся видел накануне, видел, как шел по реке насад, а они плыли на нем и гово­рили друг другу: «Поможем нашему сроднику Алексан­дру!» А где Пельгуся? Позовите его. Он подтвердит.

—    Не тереби его, княже, — сказал Миша Дю­жий. — Горе у Пельгуси. Вчера стрелой ранен был его брат, а сегодня он от раны скончался утром.

—    Брат? — так и вскочил я от этого известия. — Ипатий?

—    Ипатий.

—    Который еще некогда лаял?

—    Он самый. А теперь вот голову сложил за наше дело.

— Эх ты! — обрадовался я, но в следующий миг ме­ня насквозь прожгло нестерпимым стыдом. Да так про­жгло, что если бы я тотчас ничком рухнул в жарко го­рящий костер, он показался бы мне не огнем, а легким паром. Ведь я и впрямь обрадовался известию о смерти Ипатия. Мигом сквозь меня пронеслось грешное меч­тание о том, как я отыщу вдову ижорца, мою Феврошу… Ах яподлец! Возмечтал о вдове того, кто голову сложил за други своя вбитве против врагов Земли Рус­ской!.. Не прощай меня, Ратмир! Рано меня прощать!

Я мешком сел на свое место, схватился за голову и тихо зарычал. Александр стукнул меня кулаком в плечо:

—   Ты чего, Савка? Опять о павших опечалился? Да они же в раю светлом! С ними Владимир Красно Солнышко, Борис и Глеб, сидят и веселятся, вспоми­ная, как вчера посрамлены были римляне. А ты-то ка­ков молодец! Главное дело сотворил. Срубил шатер

Биргера. Шутка ли? Твой топор всем нам вдвое сил прибавил. Через тебя нам знаменье пришло, что одо­леем свеев. Перестань горевать, выпей крепкого!

—   Храни тебя Бог, Славич! — тихо откликнулся я на его ласку.

—   А это кто пожаловал? — с удивлением первым воскликнул Гаврило Олексич. Из леса один за другим выезжали богато оснащенные всадники, свежие, пол­ные сил и явно горящие желанием вступить в битву. Впереди всех выступал на великолепном вороном кип­чаке не кто иной, как брат нашего Александра.

С небольшой дружиной о двадцати всадниках князь Андрей выехал из Новгорода еще вчера и к утру надеялся прибыть к устью Ижоры, где намеревался присоединиться к Александру в его нападении на притекших к нам свеев. Сам не ведая почему, он поддался уверениям своего отрока Никиты, считавшего себя ве­ликим любомудром и даже пророком. Никита размы­шлял следующим образом:

— Господь наш заповедовал в неделю отдых творити, ибо и Сам Творец, сотворивый небо и землю, в седьмый день отдохновенствовал. Князь же Алек­сандр Ярославич почитаем повсюду как великий соблюдатель заветов Господа, а посему в воскресный день не станет затевать сражения, дождется понедель­ника. В воскресенье же заблаговременно причастится

Святых Тайн.

Андрей и сам старался соблюдать заповедь вос­кресного дня, а потому рассудил, что и он бы назначил битву на понедельник. Матушка только рада была, что он еще на день задержался в Рюриковом Городище при ней, при гробе старшего братца Феди. К вечеру своею рукой напекла пирогов с начинками двадцати видов и уложила их завернутыми в льняные ширинки в большую укладку, кот.орую вез на крупе своего коня второй оруженосец Андрея Евстафий Туреня.

В пути им довелось немного задержаться. Подъез­жая к окрестностям Липогодского озера, они учуяли запах дыма, который, усиливаясь, становился все бо­лее смрадным, невыносимо удушливым. Наконец, они увидели и причину сего удушливого смрада — огром­ный пожар, горело чье-то поместье, распространяя по­всюду небывало черный и вонючий дым. Когда подъе­хали к крестьянам, стоявшим поблизости и радостно взирающим на огненное лиходейство, те поначалу долго отпирались, но наконец признались, что в честь воскресного праздничка сами сожгли обиталище не­коего то ли колдуна, то ли ведьмы.

—    Так кто же тут жил — ведьма или ведьмак? — удивился князь Андрей.

—    Распетушье, — был ответ крестьянского стар­шины.

—    Не понимаю, — пожал плечами Андрей.

—    Що же тут непонятного, свитлый княже! — фыркнул ретивый старшина, как видно являвшийся главным затейником устроенной огненной распра­вы. — Ни черт, ни сатана, ни видьма, ни видьмак, ни баба, ни мужик. Одним словом — раздевулье.

—    Ты, княже, хоть и уже давно от мамки оторвался, а, видать, не видаешь, що бывають такие межеумки — и то и другое в едине человике, — сказал другой крестья­нин и тотчас получил от старшины великовесомую затре­щину, выразившую в себе красноречивое поучение, что с князьями таким ладом не полагается разговаривать.

—    Слыхал я, что бывают некие куреи, которые яв­ляют собой оба пола, но, признаться, полагал, что сие есть баснословие, — почесал в затылке князь Анд­рей. — И что же оно, сие распетушье? И впрямь кол­довством занималось?