Он видел, что слова его и впрямь загораются в них, и пожалел, что не прямо сейчас нужно идти в реши­тельное сражение. Надо будет повторить эту речь, ког­да настанет самый важный час похода. Вот только вез­ти ли с собой для этой цели мертвое тело Домаша?.. Пожалуй, не стоит. Все-таки это не совсем по-христи­ански. А жаль.

На другой день хронист ордена, Петер Дюсбург по прозвищу Люсти-Фло, восторженно прочитал Андреа-су свежую запись из своей рифмованной летописи:

Первым был бой у селения, что называется Мост.

Кровью снег обагрился, как молодым вином115.

Рыцари наши сражались без страха и стона.

Пали врагов вожди от десницы тевтона.

Герман, епископ Дарбете, творил молитвы.

Мейстер Андреас речь произнес после битвы,

Попирая копытом труп вождя Ноугарда,

Сам же при этом похож был на ястреба и леопарда.

Он мучительно вспоминал, как несколько раз, бы­вало, приходилось отвешивать Савве добрую оплеуху. А однажды даже и побил его, помнится. Это было в тот день, когда они после невского одоленья вернулись в Новгород. Тогда, вопреки своему правилу не пить хмельного, Александр слишком часто поднимал свой кубок и к вечеру на радостях опьянел. А Савва — тот и вовсе вдрызг напился, вновь принялся оплакивать Ратмира, бить себя в грудь и некрасиво вскрикивать: «Прости, Ратмирушко! Простишь ты меня аль нет?» Раз сказал ему, чтоб прекратил, другой раз, а тот не унимается. Да еще, когда в третий раз было ему сказа­но, дерзко ответил: «Отойди от меня, Славич! Не то я за себя не отвечаю!» Ну и пришлось треснуть его со всего маху. Он, бедный, в угол так и улетел. Хоть и си­лен, как медведь, а пьян был непомерно. Улегся там в углу и рычит: «Ну держись, Славич! Не жить тебе те­перь!» И Александр, рассвирепев, подскочил, поднял его — и еще несколько раз кулаком прямо в харю.

И вот теперь, спустя почти два года, вспоминая об этом, князь чувствовал жгучий стыд за свой тогдаш­ний гнев. Ну ладно, первая заушина, она была необхо­дима. А вот зачем он поднял Савву из угла и еще бил… За это теперь ему было невыносимо стыдно. Так стыд­но, что спирало дыхание и нечем становилось дышать. И вся спина холодела. И тоска тяжелой пеной подни­малась из живота к горлу.

Шел третий день с того утра, когда они покинули Узмень, оставив там умершего Кербета и умирающего Савву. Раны у обоих были таковы, что оставалось удивляться, как это Кербет до полуночи дожил, а Сав­ва еще и утром, когда уезжали, жив сохранялся.

И зачем он его отпустил в это дозорное сражение У селения Мост! Никак он теперь этого не мог понять и простить себе.

—    Славич! Не держи! Голубчик, разреши! Сил моих нету, до чего же руки чешутся познакомиться с немцем! Ну ты же знаешь, что меня ихнее оружие не берет.

—    Не знал бы, так и не пустил бы. Ладно, будь при Кербете. Да смотри, чтоб оба живыми вернулись.

О Боже! Зачем он согласился с этим дураком! Зачем проявил мягкодушие! Как ему теперь без дорогого Саввы вести с немцем решающее сражение? Он так привык иметь его у себя одесную, дерзкого, взбалмош­ного, но надежного и верного отрока. Поменялись его оруженосцы. После Невы левым отроком вместо не­забвенного Ратмира стал Ратисвет, а теперь, после Моста, и правый сменился — вместо Саввы пришлось назначить Терентия Мороза. Славный парнишка, сын прусского ритаря Михаила, который тогда вместе с Андрияшем прибыл в Торопец на Александрову свадьбу да так и остался служить русскому князю вме­сте с двумя другими товарищами, принял нашу веру, языку обучился, сына к себе призвал. Сын был Герме-нрих, а стал Терентий. И по-нашему гораздо лучше и быстрее своего отца выучился балякать. И не отли­чишь его, не скажешь, что бывший немец.

Взяв Терентия к себе в оруженосцы, Александр дал понять бывшим немцам, что полностью доверяет им накануне битвы с их некогда соратниками. И они — Ратша, Михаил и Гаврило — поняли это и приняли с благодарностью. Хорошие из этих немцев получи­лись русские. Ратша, тот, как оказалось, и вовсе по своему происхождению был из онемеченных русских, потому быстрее всех нашу речь осилил. Двое его дру­зей до сих пор в русских словах путались, хотя тоже довольно бойко изъяснялись по сравнению с тем, что было два-три года назад. Немецкое прозвание Гаврии­ла — Леерберг — постепенно превратилось в Лербик. А Михайлове — Кальтенвальд — перевели на русский язык, но не полностью — Холодный Лес, а упрощен­но — Мороз. Так их теперь и звали — и отца, и сына — Михаиле Мороз да Терентий Мороз.

Но Ратша, как бы то ни было, более других немцев у нас прижился. О нем как-то и не помнилось, что он в прошлом ритарь орденский. Глядя на него, едущего неподалеку на своем мышастом коне греческой поро­ды, Александр вспоминал то давнее словопрение о чес-ноках. Их тогда еще называли «жидовниками» и «спи-нозами». В самый день получения известия о свеях происходило дело. Они тогда сидели и мирно беседова­ли — сам владыка Спиридон, Александр с Саночкой, Костя Луготинец, Савва, Ратмир, Юрята Пинещенич, Гаврила Олексич, Сбыслав, ловчий Яков, Домаш да вот этот самый Ратша. Кербета, кажется, не было. И вот, подумать только, половины из них уже нет в живых! Ни Кости Луготинца, ни Ратмира, ни Юря-ты, ни Домаша Твердиславича, ни Саввы…

Эх вы, дорогие мои, Ратмир и Савва! Спорить тогда взялись из-за тех спиноз, до вражды и взаимной нена­висти дошли. А ты, Савва, готов был те жидовники Ратмиру в глотку запихнуть, до того обозлился на не­го, что он их предлагал в боевом деле использовать. Да если бы не жидовники, которые теперь стали назы­ваться «чесноками», то из Мостовской битвы и тело бы твое не смогли унести. В миг погони, когда тебя и Кер­бета, израненных, спасали от поругания, пущены бы­ли в ход кованые закорюки. И тем остановили немец­кую жадную ораву. А может, и жизнь тебе спасли?

В Александре шевельнулась робкая надежда на то, что Савва выживет. Ведь не умер он в первые сутки по­сле таких страшных ранений.

— Господи! — взмолился князь, поднимая очи к небу и более не произнося ни слова, ибо Господь и так знал, о чем и о ком молился горестный Александр.

Старина Аер дернул головой и прянул ушами, чуя печаль своего господина наездника, всхрапнул и вдруг легонько подбросил князя в седле, мол, ну что ты там, взбодрись! Не время горе горевать!

Александр понял коня, погладил его между ушами и задушил в себе слезы:

— Даст Бог, Аер, даст Бог…

Они начали спускаться с берега на лед Чудского озера.

Замысел Александра увлечь Андрияша к берегам Омовжи и там дать решительную битву не удался. Хи­трый местер все разгадал, пересек и преградил русско­му войску все пути, не пуская его к реке, на которой некогда князь Александр со своим отцом столь славно одержал победу над немцами, потопив многих подо льдом Омовжи.

Теперь у Александра появился другой замысел — дать бой немцу прямо на льду озера и, в случае успеха, погнать его вниз на Узмень. Там лед не такой креп­кий, и, отступая, супостат непременно провалится. Впрочем, это была еще только мечта. Главное было выиграть само сражение, а уж провалятся проклятые душегубцы или не провалятся…

Все равно всем им в аду гореть непременно! За все мерзости, коими они прославились на Русской земле, за гибель тысяч ни в чем не повинных людей, за слезы материнские, за многое множество сирот, за разоренье целых областей, за все, чему нет прощенья от Бога и от нас.

Как можно прощать, если они набросились на Русь нашу, разоренную Батыем, подобно волкам, хватаю­щим раненого оленя! Узнав о бедствиях народа русско­го, сии неясыти, именующие себя христианами, не с по­мощью к нам поспешили, а с грабежом и разбоем. Когда у одного соседа дом был объят пламенем, другой сосед прибежал не помогать в тушении пожара, а успеть обво­ровать ближнего.

Первыми явились свей с мурманами, сумью и емью. В день князя Владимира, крестившего Русь, Александр разгромил их на Неве и Ижоре, сбросил в воду, прогнал восвояси. Но за ними в то же лето пришли немцы орде­на, и покуда Александр торжествовал в Новгороде, сии псы захватили Изборск, который долго сопротивлялся. И такую лютость учинили немцы, что невольно думалось, а не соперничают ли они в своем зверстве с Ба-тыевой саранчой.