В сей миг из ледяного крошева в нескольких шагах от Николая и Романа вылезли чьи-то руки, а следом за руками высунулась из черной воды мокрая голова с белым и жалобным лицом. Не сговариваясь, отец Николай и монах Роман — первый бережно положил на лед икону, а второй поставил лампаду, ринулись на помощь, подхватили немца под локти и стали тянуть, не думая о том, что и сами могут провалиться, если лед под ними подломится. И вытянули его, и потащили волоком подальше от губительной проруби, спасли ду­рака такого.

— Ich bin… Ich bin… — стуча зубами, блекокотал немец. — Ich bin… kein Krieger… Ichbin ein spielmann133 .

—    Шпильман, значит? — усмехнулся отец Нико­лай. — Ну, будем знакомы. А я Николай. А он — Ро­ман. Помни спасателей своих, дурья твоя башка. И че­го ты в своей Дудешландии не сидел. Шпильман?

—    Ja, Spielmann! Ich bin ein dudeschen Spiel-mann1 "! — продолжал стучать зубами и трястись всем своим мокрым существом спасенный немец.

К ним подбежали узменцы, и монах Роман, искрен­не сожалея о том, что окончилось его благое молчание и что вновь надо осваивать человеческую речь, сказал:

— Этого шпильмана сберегите. Подарите его князю Александру. Пожалуй, он единственный, кто спасся, провалившись в сию великую и священную прорубь.

Он поднял со льда лампаду и пошел дальше в сто­рону восточного берега озера. Отец Николай взял ико­ну и на некотором расстоянии последовал за ним.

—    Куда вы! Ведь тоже провалитесь! — кричали им жители Узмени.

—    Мы не провалимся, — весело ответил им отец Николай. — С нами крестная сила!

Мишка давно уже окоченел, топчась на берегу озе­ра с самого утра и до полудня, но уйти в домашнее теп­ло в то время как там, на льду озера, продолжается ве­ликая битва, — такого бы он себе не простил до самой смерти.

Чтобы согреться, они с ребятами время от времени брались кататься с ледяной горки, раскатанной тут еще с самого начала зимы. Съедешь вниз на озеро — оттуда совсем плохо видно, что там творится у наших с немцами. Быстренько бежишь опять наверх и оттуда смотришь, смотришь, смотришь… Хотя и все равно трудно понять, кто кого одолевает. Звуки долетали страшные — удары, скрежет, конское ржанье, звон, крики, возгласы труб и бубенный бой. Если б можно было бы поближе подойти, глядишь, и понятнее бы стало происходящее.

Людей на берегу собралось со всей Узмени, и стар и млад высыпали сюда поглядеть на великое событие. Но и взрослым непонятно было, что же там происходит, кто кого одолевает. Иной раз вскрикнет кто-нибудь:

— Кажись, наша берет!

И хочется заорать от счастья, а потом — тишина, сражение там, вдалеке, продолжает копошиться и во­рочаться, будто пчелы в улье — поди разберись, какие там у пчел взаимоотношения.

—    Нет, зело много немца, не одолеют наши, — ска­жет потом еще кто-либо, и вот начинаешь с тоскою ог­лядываться по сторонам, так ли и остальные считают. Да разве можно опять победить немцу проклятому? Мишке-то как еще раз пережить такое? После смерти отца, матери, всех ближних своих! Что же, теперь не­мец придет и дядю Володю с тетей Малушей убивать?..

—    А я говорю — наши победят! — крикнул он и топнул ногою, не в силах смириться с мыслями об еще одной немецкой победе. Тут ему в спину ударился снежок, да больно так! Оглянувшись, он увидел драз­нящегося Уветку:

—    Мишка, Мишка — тонкая кишка!

—    А ты Терёха — псиная брёха! — крикнул обид­чику Мишка, возмущаясь тем, как он может затевать свары в то время, как наши борются с немцами.

—    Бона!

—    Эх ты!

—    Цьи это?

—    Да наши, русские! — закричали тут все на бере­гу, увидев, как от дальнего берега, выскочив из леса, будто из-под земли, ринулись на врага конники и пешцы запасного полка.

—    Наши! Наши! — закричал Мишка, глядя с вос­торгом на то, как доселе скрываемые полки бегут и скачут туда, где идет битва.

—    Слава русским! Слава! — кричал рядом с ним Увет, и Мишке даже неприятно было, что и обидчик переживает за нашу победу. Уж лучше бы Уветка о немцах печалился. И он впервые в своей маленькой жизни задумался: вот как странно бывает — двое не­навидят друг друга и готовы до смерти друг с другом драться, так и пылают злобой, а однако же, оба они русские и оба за Русь хотят жизнь отдать. И если им придется бок о бок идти в бой с врагами, то надо будет на время забыть о взаимной ненависти и вместе сра­жаться, а быть может, даже спасать один другого от смерти. Разве это не странно?

—    Уветка! Ты поцему меня обижаешь? — вдруг спросил он обидчика.

—    Потому что ты Мишка-мешок — полное брюхо кишок, — дерзко отвечал Увет.

—    Так ведь и у тебя в брюхе кишки, — усмехнул­ся сердито Мишка. — Или скажешь, у тебя там одни церви?

—    Ужо я тебе покажу — церви! — вспыхнул Увет и бросился на Мишку. Пришлось убегать от него, по­ тому что он сильнее. Зато Мишка быстрей бегает, не догонишь. В беге малость согрелся, а то ведь ноги совсем перестали себя чувствовать. Как же хочется, чтоб наши поскорее одолели немцев, которых почемуто называют «орден».

—    Стой, Уветка! Погоди! Вот скажи мне, отцего это немца называют «орден»? Прею — не знаешь!

—    А вот и знаю! Потому что они орут. — Увет оста­новился и сам задумался над тем, что сказал.

—    А давай у дяди Володи спросим, — предложил Мишка. Они нашли в толпе зевак дядю Володю и спро­сили его. Тот задумался и сказывал:

— Полагаю, оттого что у них орудий много…

— Аз бы инаце сказал, — вмешался тут в разговор Елисей Ряпко, известный в Узмени хытреш. — В древ­ности исцадия ада именовались на Руси — ородь. От сего слова и пошло «орден».

—    Отцего ж они сами-то себя исцадьями ада клицут? — удивился дядя Володя.

—    Оттого и клицут, что они аду поклоняются, а токмо для видимости кресты на себе рисуют, — объ­яснил мудрец Ряпко.

Такое объяснение всем пришлось по душе, по толпе собравшихся на берегу узменцев прокатилось: «ородь», «ородь», «как-как?» — «ородь», «тоцно — ородь!»

А главное, ссора между Мишкой и Уветом времен­но прекратилась. Долго стояли и смотрели на продол­жающуюся вдалеке битву, и снова было непонятно, кто — кого. И снова ноги окоченели у Мишки так, что он их перестал чувствовать, пора было побегать.

—    Мишка-ородь, Мишка-ородь, тебя батька будет пороть! — стал дразниться Увет.

—    Меня батька не будет пороть! — возмутился Мишка. — Моего батьку немцы убили.

—    Не твой, а мой батька тебя будет пороть.

—    На тебе! — от сильнейшей обиды набросился на Уветку обиженный сирота и крепко ударил тому кула­ком под глаз. Их тотчас бросились разнимать. Вид у Увета был испуганный, и когда драчунов растащи­ли, он злобно прошипел Мишке:

—    Ну держись же теперь, ородь избороцкая! Я те­бя ноцью придушу, когда ты спать будешь!

Потом их развели в разные стороны, а тетя Малуша хотела было увести Мишку домой греться, но он так расплакался, что пришлось его оставить на берегу мерзнуть. Так он продолжал стоять и смотреть на бит­ву, а тетя Малуша сходила домой и принесла детям по­стных пирожков с блицами и барканом135 .

— Долго еще биться будут, шли бы вы, дети, до­мой, посогрелись бы, — увещевала она, но никто ее непослушался.

А Мишка вдруг вспомнил про воина Савву и поду­мал, что тому, должно быть, теперь особенно одиноко. Он все же сбегал домой ненадолго, перекинулся с Сав­вой парой слов:

—   Ну как там? — спросил раненый.

—   Бьются еще, — сказал Мишка.

—   Чья берет?

—   Неведомо. Но надо на Бога уповать, и одолеют наши.

—   Это ты мудро молвил.

—   Ты не скуцай тут, я к тебе мигом примцусь, ког­да наше одоленье придет.

В тепле дома было очень хорошо, и Мишка неволь­но задержался чуть подольше, чем собирался вначале. Он подкормил Савву пирожком и поведал о новых под­лостях Увета, под конец горестно добавив: