— Нету их, Аер! — вновь горестно вздохнул Алек­сандр, ласково кладя ладонь между ушей своего доб­рого коня.

Под копытами твердо хрустел снег, белым покры­валом застилающий ледяную поверхность Чудского озера.

Хороший год получился для Александры Брячи-славны. Лучшего трудно было и желать. С Новгородом поругались, в Переяславле жили. Зима прошла упои­тельная. В прошлую зиму она только что Васю родила, и на Крещение не кидалась в прорубь, а теперь как раз закончила кормить грудью и вновь вместе со всеми ис­пытала это несравненное счастье — войти в ледяную го­рячую воду, в огромный крест, выбитый во льду. В дет­стве и юности, живя при отце в Полоцке, она в Двине в крещенскую ердань погружалась, а теперь вот на Кле-щине озере сподобилась. И вновь будто заново роди­лась. И с Александром новая любовь началась, будто они впервые в жизни повстречались и поженились. Ва­силий рос, слава Богу, здоровым и крепким, будто гриб боровик на солнечной полянке, забот не доставлял.

Потом все же снова в Новгород вернулись, и Алек­сандр ходил прогонять немца. Теперь, после невского одоленья, она о нем уже не так беспокоилась — поче­му-то поселилась в ней уверенность, что с кем бы ни довелось воевать мужу, он всегда одолеет и живым из полков возвратится.

А летом, после того как он изгнал ненавистных римлян с православных земель, они вновь на Клещино озеро переехали. И так счастливо получилось, что до самой зимы вместе там прожили. Она вновь отяжеле­ла во чреве, и это было хорошо. У нас на Руси любят, чтобы княгиня непрестанно князю из своих недр ребя­тишек на свет Божий метала. В летние и осенние меся­цы Александра легко тяжелела, совсем почти не заме­чала, любила много гулять, по грибы и ягоды каждое утро хаживала, покуда князь на ловы отправлялся. Потом начались небывало затяжные дожди, лилось и лилось с неба сентябрь, октябрь, ноябрь. И она каж­дое утро молила Бога, чтоб не прекращалось это, чтоб как можно дольше не уходил милый Леско на войну.

А потом у нее началась водянка, и она испуга­лась — не расплата ли это за то, что она Господа еже­дневно заставляла дожди лить? С конца ноября пошли у нее повсюду отеки, лицо опухало так, что она стара­лась прятаться от мужа, боялась — разлюбит. Ноги то­же опухали, ходить стало трудно. А потом еще в спине зуды появились, да такие нестерпимые, что она то и дело плакала, а от слез пуще прежнего опухала ли­цом. Теперь стала подумывать о том, что пускай уж он идет бить немца, покуда она такая стала никудышная. Повитуха Алена советовала купаться в ячменном от­варе, оно и впрямь снимало зуды, но ненадолго. Це­лебные отвары из зверобоя, льняного семени, хмель­ных шишек и березовых почек почти не помогали, а вот свежий сок кабаки, которую тут, в Переяславле, называли тыквой, оказался более полезным. Потом еще кто-то посоветовал отвар из брусничных листьев, тоже неплохо способствовало, стали спадать отеки, можно было не прятаться от супруга.

С началом рождественского поста ее еще и тошнить стало, пришлось вовсе от рыбы отказаться, одной только овощной пищей заправлять себя, да и той поч­ти не ела, святым духом питалась. Александр ее ру­гал, а она ничего не могла поделать — не хотелось. А потом, когда милый Леско после Рождества Христо­ва наконец собрался в полки, после расставания с ним, Александре суждено было пережить страшный день. В то самое утро, когда назначили выступление войск, у нее начались тягостные боли внизу живота. Она кре­пилась и ничего никому не сказывала, молитвой ог­раждая себя от несчастья. Прощаясь со своим нена­глядным, еле сдерживалась, чтобы не признаться ему, как ей плохо. Только сказала:

— Сашенька! Возвращайся скорее! Я никогда и ни в чем тебе больше не буду перечить, спорить с тобой не буду, как иногда бывало. Дура я у тебя, прости меня! Свет мой светлый, возвращайся быстрее, а если не за­станешь меня в живых, не забывай обо мне. Другую

все равно возьми в жены, а меня все равно не забывай.

Он рассердился на нее за такие слова и, осенив кре­стом, молвил:

— Благословляю тебя, жена моя глупая, чтобы ос­таться живой и родить мне ребеночка к моему побед­ному возвращению.

Она припала губами к его благословенной руке, я слезы дождем брызнули из глаз ее. Так и прости­лись. А как только ушли полки наши, так у нее боли на дне живота усилились. Пришлось жаловаться по­витухе, а та сразу как закричала:

— Сразу надо такое молвить! Утратим дитя! Ско­рее дивосильного корня! Дивосильного!

И это слово «дивосильныи» вдруг отчего-то всели­ло в Саночку надежду на то, что она не умрет и что, быть может, даже доносит ребеночка. Правда, оказа­лось, что дивосил есть не что иное, как обыкновенная умань, или кровяк, как еще называли это растение у них в Полоцке. Из отвара корней дивосила у Алены было заготовлено снадобье, по вкусу противное, но де­лать нечего — пришлось хлебать его, давясь и ругаясь. Потом Алена ей давала еще ягод калины с медом, сер­дито приговаривая:

— Ешь! Ешь! Оно не лезет, а ты все ж дак ешь, гло­тай, глотай, голубка, аще не хочешь породить недоноска.

И она ела, глотала и молилась перед иконами, в особенности перед образом Богородицы, которым свекор благословил их брак в Торопце. И еще перед не­угасимой лампадой, на которой горел тот самый ого­нек, подаренный ей Александром перед свадьбой, ого­нек, зажженный в граде Иерусалиме от Господнего Благодатного Огня. И ей становилось лучше, боли на­чинали стихать.

А потом приехали Кириллы. Сразу двое. Епископ Ростовский и епископ Холмский, который теперь, по­сле разгрома Киева, временно считался вместо митро­полита всея Руси, а может быть, и навсегда им станет. О нем шла добрая слава повсюду. И вот они оба явились в Переяславль, чтобы благословить Александра на по­ход против немцев, но совсем немного не успели. Вско­ре отправились его догонять, но перед тем сослужили молебен о здравии рабы Божьей княгини Александры Брячиславны и об ее чадах — утробном и внешнем.

— А где же мой внешный! — сразу после отъезда Кириллов кинулась она к Васе, которому все последнее время так мало ласки уделялось. А он страдал, обижался, видя, что родителям не до него. — Вот он, мой бабёныш дорогой! — схватила она сына, крепко прижимая к себе, вспоминая все его смешные прозви­ща. Бабёнышем звал его Александр за то, что Вася больше к матери льнул и даже как-то слегка побаивал­ся сурового и высокого отца. Бывало, если они оба по­дойдут к нему с разных сторон, протягивая руки, что­бы взять, он ни за что к отцу на руки не пойдет — не­пременно к мамочке.

— Дверобой ты мой милый! — вспомнила Саночка другое прозвище, полученное Васей от отца за посто­янное и непреоборимое увлечение всюду хлопать две­рями.

Теперь, видя, что о нем вспомнили, Вася был навер­ху блаженства. Благодарность переполняла его настоль­ко, что казалось, он готов заговорить. До сих пор в его обиходе использовалось только три слова — «атат», что значило «отец», «амам» — «мама» и «деть», означавшее самые разные понятия.

—    Деть, — произносил он удовлетворенно, когда все было ему по нраву. — Деть! — восклицал он оби­женно, прежде чем заплакать от чего-либо. — Деть! — приказывал он, чтобы его взяли на руки или присели с ним рядом. — Деть? — спрашивал он, не понимая, чего от него хотят. — Де-е-еть, — приговаривал он, гладя мамины красивые, длинные волосы, помогая ей расчесывать их.

—    Вот откуда есть пошло сие слово «дети», — ска­зал однажды Александр. — Какой-то древний ребе­нок, видать, тоже на все и про все «деть» глаголил.

Вспоминая все это и прижимая теперь сына к себе всем сердцем, Брячиславна чувствовала, как все в ней успокаивается, боли стихают, медленно отползает прочь тревога.

—    Ну что ты там, светлейшая? — робко войдя в покои княгини, спросила повитуха.

—    Слава Богу, Аленушка, легче мне. Ступай. Будь неподалеку, — ответила Александра; боясь даже и ду­мать, от чего именно наступило облегчение — от диво-сильного отвара, от ягод калины с медом, от чудотвор­ного огонька лампады, от молитв двух Кириллов или оттого, что прижала к себе Васю. — Внешный ты мой внешный! Неедь ты моя любимая! — вспомнила она еще одно смешное прозвание Васи, которое сама же и придумала здесь, в Переяславле, к полному восторгу Александра. Василий оказался не большим охотни­ком до еды, ел всегда плохо, мог одной репой питать­ся. Хотя нет — блины любил, пирожки, хлеб всякий. А другое, что ему ни дай, — молочное, сырное, мяс­ное, плодовое — морщится, отворачивается да знай твердит недовольно: «Деть! Деть!» Вот она и восклик­нула однажды в сердцах: