— И вовсе ты никакая не деть, а самая настоящая неедь!

Очень тогда Александр на такое слово смеялся. И, вспомнив его смех теперь, Саночка сама от души об­легченно рассмеялась, потому что совсем уже не стало внизу в ней никаких болей, только тяжесть еще сохра­нялась. Видя ее радость, звонко рассмеялся и Вася. И бросился обцеловывать матушку.

— Ох и поцелуйщик же ты, Васька! От отца твоего стольких целований не получишь, сколько от тебя, грешного! — отбивалась от его нападок княгиня Брячиславна. — Ну хватит, полно! Да говорю же тебе, до­вольно, глупик! На-ка, лучше крестик поцелуй да по­молись о моем здоровье.

Три понятия, предназначенных для обильных по­целуев, четко признавал княжич Василий. Первое по­нятие — родная мать, второе — любые девочки от по­лугодовалого до четырех-пятилетнего возраста и тре­тье — кресты и крестики. Любя всякие заведенные людьми обычаи и чины, проснувшись, всегда первым делом находил свой нательный крестик и приклады­вался к нему. Охотно становился с отцом и матерью на утреннюю молитву и крестился. Правда, вместо крестного знамения до сих пор у него пока что получалась некая завитушка, которую он выводил рукою перед собой, да и целиком все молитвы отстоять у него, ко­нечно, терпения не хватало, начинал бегать, баловать­ся, хлопать дверью. Пользуясь тем, что родители за­няты общением с Богом, дерзко предавался своей са­мой излюбленной шалости — выбрасыванием в окно различных предметов и наблюдением за тем, как они там падают.

В церкви Василий любил бывать, подпевал, ис­пользуя весь набор гласных букв, чинно и добросове­стно причащался и с особо важным видом подходил ко крестоцелованию. За это в церкви его любили и ува­жали в нем, хоть и детское, хоть и неосознанное, бла­гоговение перед таинствами Христовой веры. Све­кровь часто говорила Саночке:

—   Вот и Саша — в точности такой же был с самых младых ногтей.

—   А смешной? Тоже такой же был? — спрашива­ла Саночка.

—   Что ты! — улыбалась Феодосия Игоревна. — Еще смешнее! Бывало, стану его учить: «А-ле-ксандр», а он повторяет: «Слады-слады». Я так и звала его: «Слады-слады». И еще — «Мой сладыш». Да и теперь часто так именую, только мысленно, не вслух.

Однажды Вася гулял во дворе, вдруг поднял что-то с земли и стал целовать.

—   Не иначе как чей-то нательничек обнаружил, — сразу догадалась Александра. Так и оказалось — чей-то потерянный нательный крестик из земли выкопал и це­лует себе!

—   Ты у меня тоже сладыш, сла-ды-ы-ыш мой! — вспоминая все это, вновь прижимала она его к себе, чувствуя, что и тяжесть болезненная уходит из нее. — Да ты мой спаситель? Мой избавитель? Да?

—   Деть, — небрежно отвечал сын, приседая и под­прыгивая.

—   Господу Богу помолимся, возблагодарим! — княгиня поставила Васю на пол, встала, подошла к иконам. Ее избавление и впрямь было похоже на чудо. Стала го­рячо благодарить Христа Спасителя, крестясь и кланя­ясь. Василий молча творил пред собою завихрения, изо­бражая ими крестное знаменье. За окном темнело. Александра почувствовала стремительную потерю сил, успела дойти до кровати, упала и быстро уснула.

На другой день она проснулась и обнаружила, что Вася спит у нее, прижавшись ухом к руке возле локтя. И когда княгиня осторожно высвободилась, то увиде­ла на руке у себя нежный отпечаток Васиного уха. Ей нестерпимо захотелось, чтоб Александр увидел эту чу­десную печать своего сына, и Саночка заплакала от не­возможности переслать ему этот утренний привет. Тотчас появилась встревоженная повитуха:

—    Брячиславна! Опять?

—    Есть хочу! — засмеялась Александра сквозь теплые слезы. — Проголодалась я тут с вами!

И с этого утра у нее потекли необъяснимо светлые и спокойные деньки. Не только боли и тревоги ушли, словно их не бывало, но и ежедневная тошнота, изну­рявшая ее в последнее время, тоже куда-то улетучи­лась. Мало того, и сам внутриутробничек перестал там буянить, не бил больше ножкой, еле-еле шевелил­ся, и иной раз она думала, что ей только кажется, буд­то он шевелится. Живой ли? Но она оставалась спо­койнее самого покоя, почему-то уверенная, что все бу­дет хорошо — и немца одолеем, и Александр невредимый вернется, и нового сладыша родим ему к возвращению.

— Вернется наш атат, вернется наш Слады-слады, опять будет тебя на конце копья катать, опять вы с ним медведями будете, — уверяла она Васю, кото­рый и сам все знал не хуже нее. Василий принялся рез­ко взрослеть — у него прорезались новые зубы. Он стал вдруг распознавать буквы. Однажды, стоя с мате­рью на утренней молитве, он заглянул к ней в молит­вослов, протянул ьалец в сторону алой буквы Б, начинающей строку «Боже, милостив буди мне грешно­му», и произнес громко:

—   Бббо!

—   Правильно, «бо». Буква. Буки, — умилилась Саночка, не придав этому значения. Тогда он указал на «глаголь», начинающий строчку «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий…», и сказал:

—   Ггго!

Тут уж Александра внимательно посмотрела на сы­на, указала ему на букву «аз» и произнесла:

—   А. Аз. Это буква «аз».

—   А, — важно повторил Вася.

Александра показала на букву «добро» и назвала ее по-Васиному:

—   Деть.

—   Деть, — повторил Вася и засмеялся.

—   Веди, — показала княгиня начало строки «Во имя Отца и Сына и Святаго Духа».

Дальше учение не пошло, но в течение нескольких дней он безошибочно называл первые четыре распо­знанные буквы «аз», «буки», «глаголь» и — «деть», при виде которой неизменно смеялся и подпрыгивал. Все другие ему пока были не надобны, он умел ценить и познавать мир помаленьку. Еле-еле Саночка научи­ла его и «веди» ведать, так что теперь он безошибочно называл пять первых букв азбуки:

— А. Бббо. Ввво. Ггго. Деть.

Дальше не спешил продвигаться, и после буквы «деть» засовывал в рот два указательных пальца и ог­лушительно свистел. То есть — в его понимании свис­тел, а на самом деле визжал. Этот свистовизг он усво­ил давненько. Непревзойденный свист ловчего Якова в свое время восхитил его настолько, что непременно самому хотелось так же. К тому же и визг, коим Вася отмечал любой свой восторг, весьма походил на свист Якова. Вот он и решил, что Яков тоже визжит, только при этом непременно следует класть в рот два указа­тельных пальца.

Очень сие было смешно!

Раз не получалось далее двигаться в познании бук­вицы, она решила наконец научить, как его зовут:

— Светлый княжич, как звать тебя? А ты отвечай: «Ва-си-лий». Ну? Отвечай же!

Он смотрел на нее и делал вид, что ничего не пони­мает, хотя видно было, что понимает, и прекрасно по­нимает, просто самодурствует. Наконец однажды, дождавшись, пока мать, обидевшись, не взялась про­гонять его от себя, он встал перед нею и молвил:

—    Сили.

—    Нуи испола-а-аэти, деспот мой! — облегченно выдохнула из себя Брячиславна, привлекая сына к се­бе. — Стало быть, знаешь теперь, как тебя зовут?

—    Сили! — громко крикнул Александрович и рас­хохотался. Затем она еще научила его и отчеству:

—    А будешь ты великим князем, и все станут звать тебя: Василий Александрович. Ну-ка, скажи: «Василий Александрович».

—    Сили-саныч, — выпалил княжонок весело. И отныне у него добавилось еще одно прозвище — Си­ли-саныч. Или сокращенно — Саныч.

Так протекала их зимняя дружба накануне Велико­го поста. Благодатный огонек лампады, теплая молитва да общение с сыном спасали Брячиславну от тоски по мужу, от беспокойства за него, ушедшего сражаться с лютым ворогом. Но приближалась Масленица, и на­ступило время Александре рожать второго ребенка. Ва­ся чувствовал это, стал беспокойным ипечальным, вдруг ни с того ни с сего заплачет.

— Ну что ты, Саныч! — успокаивала его Саночка. — Дверобой мой милый, сладыш любимый, бабёныш, неедь моя! — перебирала она все лучшие его про­звища.

А он подолгу оставался неутешен, чувствуя, что кончается эта нераздельная дружба с матушкой. И вот наступил день, начавшийся удивлением и удивлением завершившийся. Утром Саныч уселся на свою детскую посудину, и когда напрягся, присутствовавшие при сем Александра, подружка Малаша и повитуха Алена отчетливо услышали, как что-то внутри той по­судины звякнуло. Озадачившись, они дождались, по­куда Василий докончит дело, потом Малаша сняла княжича с посудины, а Алена, покопавшись внутри, извлекла из детского помета серебряную пенежку.