—   Уже рекой отправили в Новгород. Сами нынче же трогаемся в путь. В Новгороде будем справлять и веселье, и скорбь — и победу, и тризну.

—   Кого еще потеряли?

Александр стал перечислять. Больно кольнули сердце отныне угасшие имена Ратмира и Луготинца, остальных тоже было жаль, но не так, как этих, самых близких друзей. Все детство, вся юность были нераз­рывно связаны с ними.

—   Тяжело, брате милый, — сказал Андрей, обни­мая Александра, прижимаясь к нему и радуясь, что сам брат цел и невредим.

—   Не терзай мне душу, — заплакал Александр, но подавил в себе рыдание. — А чем это от тебя смер­дит так? Горелым чем-то.

—   А это мне во сне сегодня виделось, будто я на пе­пелище твои сгоревшие кости разыскиваю, — ответил Андрей.

—   Боялся за меня, Андрюша?

— Еще как боялся, Саша! А ты вот цел, слава Богу!

Посидев у костра, отведав сочного жаркого с вином и пивом, отправились смотреть, как будут закапывать битых свеев. Количество их поразило Андрея. По срав­нению с тем, скольких убитых с нашей стороны пере­числил Александр, этих казалось в десятки раз боль­ше. Неужто и впрямь столь славно одолели их?

—    Даже не верится! Видать, ангелы помогали те­бе, Саша.

—    И впрямь помогали, — улыбался Александр. — Мало того, что в нашей битве сопутствовали нам, они еще и на том берегу столкнули между собой свеев, мурман, данских и сумь с емью. Утром сегодня мы там множество побитых нашли. Поверишь ли, лежали,

вцепившись друг другу в горло.

По старому воинскому обычаю врагов хоронили со связанными руками и ногами, чтоб они не могли вы­браться из могил и прийти мстить.

— Не по-христиански сие, да ничего не могу поде­лать, — поморщился Александр. — А вон глянь! Ви­дишь того сморщенного замухрышку? В бою вчера на­скочил и русским языком угрожал, что вырвет у меня сердце. Савва его навек угомонил. Ступай теперь в об­щую могилу, глупый!

Князь Андрей взирал на погребение врагов и, по­глядывая на брата, не мог никак поверить, что это он, Саша, еще недавно сопроказник его в разных детских дурашествах, хоронит сильных и грозных врагов Зем­ли Русской, коих он одолел своей благословенной дес­ницей. Он, Саша, выиграл огромное сражение! Гор­дость заливала душу Андрея Ярославича. Но и грызла досада, что он не успел поучаствовать в славном деле. Всегда, бывало, быстрей всех поспешал куда бы то ни было, а тут — оплошка вышла!

— А я тебе, Саня, от батюшки везу известие, что­ бы ты готовился, собирал рати — Батый не дремлет, вот-вот ждут его нового нашествия. Надо будет идти защищать Киев. А еще… — Андрей ласково улыбнул­ся, — …матушкиных пирогов привез, кои она своею ручкой испекла. Каких там только нет начинок! И с грибами, и с курячиной, и со всякою всячиной.

На третий день схватила ей сердце тоска. С утра еще ничего было — молитвы, заботы по Васе, а когда днем села мужу сорочку вышивать, тут и подступило к само­му горлу. И началось как-то нелепо — вдруг старая оби­да на него обожгла душу, как он ее утром после первой ночи бросил и на ловы ускакал. Ослепительно больно припомнилось, как она потягивается, проснувшись,

солнышко в оконце заглядывает, пахнет непривычным мужским запахом… Она хлоп-хлоп ручкой по постели, а никого рядом, только примятые простыни, еле-еле хранящие тепло того, кто еще недавно лежал тут. Дума­ла, ненадолго отлучился, ждала, ждала, а его все нет и нет. Кликнула узнать, а он, оказывается, на соколи­ные ловы ускакал с дружками своими. Как же это!..

Самое смешное, что потом она всегда это с гордос­тью вспоминала — вот, мол, какой у меня Леско, по утрам с женой не разнеживается, вспорхнул и поле­тел, сам как соколик, как ее любимый кречеток Стол­бик. Она даже иной раз в мыслях его Столбиком неж­но называла. И чаще, во сто раз чаще вспоминалось, как в первую ночь он ее девичью косу расплетал, какое это было незабываемое чувство, охватившее всю ее от кончиков волос до ступней. Жаль, что потом положе­но было по-женски заплетаться, в две косы, и их он уже не расплетал ей. А тогда, в Торопце… Разве мож­но это счастливое воспоминание противопоставить всем вместе взятым обидным?..

А тут вдруг даже иголка из руки выскочила и сле­зы из глаз брызнули, будто сок из раздавленной гроз­ди. Бросил! Как ни оправдывай его, а ведь мог он хотя бы в первое утро после свадьбы с ней понежиться. Не­ужели не мог? Потом — ладно, хотя и потом иной раз мог бы пропустить ловчие свои забавы…

Она подняла иголку и стала налаживать в нее убе­жавшую нитку. Руки тряслись, и нитка никак не хо­тела лезть в игольное ушко, что тот вельбуд92 , про кое­го в Евангелии читают, ему, мол, «удобее есть сквозь иглине уши пройти, неже богату в Царствие Божие внити»93 .

— Вот и вставляйте ваших вельбудов в иглы! — от­швырнула Александра подальше от себя вышивку. — Али возьму да и навышиваю тебе на сорочинце вельбу­дов!

Саночка рассмеялась. Во-первых, потому, что впервые в жизни промолвила не «сорочица», а по-но-вогородски «сорочинца»; а во-вторых, она и знать не знала, как сии игольные вельбуды выглядят. В ином месте Евангелия говорится, что они больше комара. Стало быть, вельбуд — насекомое крупное. В Полоцке букашек будашками называли, вот тебе и разъясне­ние — великая будашка, вельбуд.

— Вот вышью тебе больших таких будашек по со-рочинце, будешь знать, как от меня ускакивать.

Эта мысль увлекла Саночку. Княгиня взяла свою вышивку, вставила нить в иглу и взялась было вновь работать над подарком Александру, но не успела сде­лать и десяти стежков, как укололась. Бусинка крови выползла из пальца, она слизнула ее, и тут руки у Са­ночки опять опустились и горькая мысль потекла по несчастной головушке. Если ей так больно от малей­шего игольного укола, то каково им там сейчас со свеями проклятыми биться?

В ужасе она вскочила и подбежала к окну, будто надеясь, что там немедленно покажется ее любимый муж, возвращающийся из полка. Но под окном вели куда-то корову, молодой тивун Никифор распекал сво­его сына за то, что тот перемазал грязью новый каф­танчик, трое кутят забавно грызлись, балуясь в пыли, так что Александра и в помине быть не могло, понеже он не далее как позавчера только в поход ушел.

А если его сильно ранят?..

Саночка попыталась представить себе, как это больно, если тебя ранят стрелой, ведь стрела противу иголки — все равно что вельбуд супротив комара, го­раздо больнее и кровянее. Иглой надо очень поста­раться, чтобы насмерть в сердце достичь, а стрела — на тебе! — прилетела, и нет человека.

Страшно-то как!

Это стрела. А если дубиной или топором? А если меч, да такой острый, что им с пальцев ногти резать можно?.. И ей так остро это представилось, что сирот­ки по спине побежали, по загривку, по плечам, до са-

мых локтей… А что, если он уже сегодня сражается с жадными и завистливыми латинами? Что, если его в это самое мгновенье и ранят стрелой или мечом?

Саночке захотелось выть от безысходности. Ну по­чему женам нельзя с мужьями вместе на войну хо­дить, чтобы не мучиться в неведении, как он там, яс­ный сокол?

Почему… Понятно, почему. А дети? Вон Вася. Спит себе и во сне улыбается. Потом проснется и сразу его ласкай, иначе огорчится. А если бы жена при муже в полки пошла, куда Васю девать? Сказывают, будто поганые батыи со всем семейством в поход идут. Труд­но себе представить.

Может быть, съесть чего-нибудь? Сегодня пятни­ца, день постный, можно было бы постного пирожка с рыбкой. Но есть совсем-совсем не хочется. К иконам:

— Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий! Спаси и сохрани милого друга моего, мужа моего Александ­ра! От ран, от болезней и погибели огради его!

Лампада, подаренная ей женихом накануне обру­чения, ободряюще горела под образами. Он сказал тог­да, что покуда горит она, сердце его ей принадлежать будет. Стало быть, если он погибнет, то лампада долж­на погаснуть, ибо сердечную жизнь Александра с того мгновенья понесут к престолу Всевышнего. Но коли она горит, значит, жив Леско милый.