Но и себя на исповедях не жалел Роман, приняв­ший сан монаха. Однажды, исповедуясь отцу настоя­телю, он произнес следующие слова:

—    Неистово многогрешен аз, владыко! Несть кон­ца неправде под моим ангельским одеянием…

—    Э, постой-ка, — перебил его настоятель. — Не перегнул ли ты палку, брат Роман? Коли у тебя под ан­гельским одеянием сплошная неправда, то как же ты можешь носить сей образ на себе? Тут дело далеко за­шло. Слышал я о тебе, что ты кондаки сочиняешь и да­же тайно кое-кому дерзаешь петь их, собирая вокруг себя восторженных почитателей. А ну спой мне наи­лучший из них.

Роман смутился, но спел свой собственный кондак, посвященный Рождеству Христову. «Вот он мой миг!» — думалось ему, ибо ведь и Роман Сладкопевец впервые прославился своим рождественским кондаком. Но вдруг он увидел весьма строгое выражение на лице настоятеля и внезапно осознал, насколько кондак Романа Сладко­певца лучше, нежели сей, только что спетый.

Долго молчал настоятель. Роман все ждал и ждал слов от него, а он все молчал и молчал, молчал и мол­чал. Оторопь взяла Романа. Он догадался, что значит сие скорбное молчание. Догадался и спросил:

—    И сколько молчать мне заповедуешь?

—    До тех пор, пока не осознаешь заблуждений своих, — вмиг просветлев лицом, сказал настоя­тель. — До тех пор, покуда само из тебя не прорвется слово человеческое. Одним могу тебя утешить — гля­дишь, после благого молчания твоего и впрямь на­учишься сладостные кондаки и прочие песнопения со­чинять.

Так и случилось, что более двух лет тому назад мо­нах Роман принял обет благого молчания. Молчальни­ком он на Неву вместе с Александром и отцом Никола­ем ходил. И был миг, когда показалось ему там, что го­тово прорваться его молчание. Ратмир, любимейший певец князя Александра и всего народа, пал в битве, и никто не мог утешиться, оплакивая эту гибель. Что-то подсказывало Роману: прерви молчание, спой и утешь Александра. Но что-то и сдерживало его: нет, рано, и года не прошло, как ты молчишь, разве быва­ют столь кратковременные послушания? Терпи — и воздастся тебе еще больше. Так он мучался тогда, но не прервал молчания.

И вот теперь Роман шел след в след за отцом Нико­лаем, нес лампадку, на которой горел огонек, зажжен­ный от Благодатного Огня, сходящего в Иерусалим­ском храме Воскресения Христова в субботу перед Па­схой, и волнение распирало его — неужто теперь, через два молчаливых года, за которые ни словечка не было им промолвлено, суждено ему прервать обет? Он думал так потому, что чувствовал, как пение рождает­ся в душе, как распирает оно его легкие, готовое вот-вот вырваться наружу.

Но покамест он лишь мысленно подпевал отцу Ни­колаю. Они перешли все озеро и ступили на берег. Снег влажно хрупал под ногами, становилось все теп­лее и теплее. С берега еще раз посмотрели на сраже­ние. Видно было, что немецкую свинью упорно делят надвое, но хватит ли сил добить, довалить ее?..

— Помогай Боже! — перекрестился отец Николай и двинулся дальше по берегу, отходя от озера, дабы хвостовые немецкие заставы не заметили их. Он и петь теперь стал совсем тихо, боясь, что их услышат. А Роману все больше и больше хотелось поднять голо­ву к небесам и запеть во всю силу своих отяжелевших легких.

Он вдруг отчетливо увидел несовершенство своих прежде сочиненных песнопений, их затянутость, от которой создавалась заунывность. Как мог он дер­зать сравнивать себя с Романом Сладкопевцем! Теперь это не укладывалось в его голове, и горячая благодар­ность к отцу настоятелю, направившему его на путь истинный, заливала грудь монаха-молчальника.

Они с отцом Николаем шли по лесу, вспученному болотными кочками, и идти было нелегко, а глав­ное — страшно, что споткнешься, упадешь и погасишь Благодатный Огонь. То там то сям вдалеке виднелись немецкие заставы, но Бог миловал, и они миновали их благополучно. Под снегом было сыро, и ноги Романа, обутые в легкие монашеские калиги132 , быстро намок­ли. Но он старался не замечать этого, думая только о цели крестного хода. Наконец он и отец Николай, обойдя стороной все береговое расположение войск ор­дена, стали выходить к озеру, а когда вышли, глазам их предстала совсем иная картина, нежели та, которую они могли наблюдать со стороны, еще только отправля­ясь в свой крестный ход. На льду озера творилось уже нечто совсем беспорядочное — битва шла всюду, воин­ские построения распались на множество кусков. Трудно было сказать, кто кого одолевает, но отец Ни­колай твердо заявил:

— Судя по всему, наша берет.

Они осторожно сошли с берега и снова ступили на лед озера. Одесную от себя они увидели чуть поодаль дымы и крыши большого села Узмени, а возле самого берега — множество народу, жителей этого села, со­бравшихся, чтобы поглазеть на происходящее. Отец Николай, повернувшись к ним, высоко поднял над со­бой икону и сначала потряс ею:

—    С нами Бог! — крикнул он громко.

—    С нами Бог! — закричали ему в ответ узменцы, вскидывая вверх руки.

Отец Николай иконой осенил их крестно, и они в от­вет все по нескольку раз перекрестились, радуясь столь верному знаку. После этого монах Роман и отец Нико­лай двинулись дальше, но тут слева от себя они увидели зрелище, заставившее их содрогнуться. Огромная лави­на немцев, отделившись от общего месива битвы, кати­лась в их сторону. Прикинув расстояние, Роман сразу понял, что вряд ли они успеют добежать до другого бере­га прежде, чем сия лавина докатится до них, но все же они с отцом Николаем прибавили шагу и почти побежа­ли, насколько это было возможно, чтобы не расплескать лампаду и не загасить священное пламя.

— Не успеем, — горестно воскликнул отец Нико­лай, когда, пробежав сотню шагов, они увидели, что немцы уже совсем близко — уж видны были их озлоб­ленные, обезумевшие лица, казалось даже, слышно их учащенное, пылкое дыхание.

Остановившись, отец Николай и монах Роман вста­ли лицом к надвигающейся к ним толпе врагов и за­мерли. Отец Николай вознес над собой икону со Свя­тым Георгием Победоносцем и воскликнул громко:

— Да воскреснет Бог! И да расточатся врази Его!

А Роман застыл, протягивая в сторону немцев лам­паду с Благодатным Огнем. Он понимал, что, возмож­но, именно теперь наступил тот миг, когда ему следу­ет отрешиться от благого молчания и тоже крикнуть что-либо, но в то же время он, оказывается, так при­вык безмолвствовать, что ему гораздо легче было и кричать безмолвно. И он, не открывая рта, всем су­ществом своим неслышно прокричал:

— Анафема на вас! Сгиньте! Провалитесь!

И священный ужас объял все его существо в следу­ющий же миг, когда раздался оглушительный грохот и осатаневшая толпа немцев разом стала проваливать­ся под лед Чудского озера, в черную воду преиспод­ней. Глыбы льда взметались вверх и тотчас, как огром­ные крышки, погребали под собой провалившихся тев­тонцев, тяжелые доспехи которых мгновенно утягивали их на дно. Там, вдалеке, где лед не проло­мился, чухна и немцы продолжали сыпаться в образо­вавшуюся величайшую прорубь, не в силах сразу оста­новиться, подпираемые бегущими сзади. Иные, по сторонам от огромной полыньи, разбегались в смертель­ном ужасе, побросав щиты и оружие, сбрасывая с себя на бегу шлемы и доспехи. Одни из них бежали прямо к русским войскам, чтобы у них обрести смерть или плен. Другим посчастливилось больше — они устре­мились к западному берегу озера, где еще можно было надеяться на спасение.

—    А-а-а-а-а-а! — кричали за спиной у Романа и Николая узменцы.

—    О-о-о-о-о! Хох-хо-ооо! — восторженным медве­дем ревел отец Николай.

И тут монах Роман не выдержал и открыл рот, что­бы красиво и во весь голос воспеть происшедшее:

—    Благословен Бог наш! Всегда, ныне и присно и во веки веков!

—    Ам-м-м-минь! — низким голосом подхватил отец Николай. Солнце вынырнуло из-за ледяных не­бесных глыб и озарило ярким золотым сиянием вели­чественную картину окончания Ледового побоища.

—    Спаси, Господи, раба Твоего — благоверного князя Александра — и даждь, Господи, ему здравия духовного и телесного и мирная Твоя и премирная благая! — продолжал с неизведанным доселе наслаж­дением петь монах Роман.