Я когда его слушал, об одном думал — легко пред­ставлял себе, как сей таратор мог по-собачьи лаять. Даже смысл его слов не сразу проник в мою глупую башню, в коей хранились мозги, напичканные одними бесполезными мыслями. И лишь когда увидел, как смертельно побледнела княгиня Александра Брячи-славна, как приосанился князь наш, Александр Яро­славич, как стряхнулась старческая пыль с лика архи­епископа Спиридона и какими ястребами и соколами встопорщили свои перья дружинники, только тогда свистящей и радостной стрелой вонзилось в меня дол­гожданное известие: «Война!»

—    Ну, спасибо тебе, Ипатий, за то, что приспешил ты сообщить нам безотлагательную новость, — слегка поклонился гонцу князь.

—    И тебе спасипа, — сказал ижорец.

—    Ну?.. — повернулся Александр ко всем нам. — Дождались!

—    С нами крестная сила! — осенил себя и нас ар­хиепископ.

—    Саночка, ты бы шла теперь к себе, к Васе, — ла­сково спровадил князь свою голубку. Она покорилась его воле, и когда мы остались без нее, взялись держать совет, как быть. Я сразу предложил:

—    Сей же день выходим в полки!

—    За твоим лекарством? — подмигнул мне Славич.

—    Не только за моим. Для каждого из нас не худо будет кости поразмять.

Тут Домаш Твердиславич на меня сердито зыркнул:

—    Погоди ты, Савво, тут нельзя сгоряча. Ижорянин бачит, що свии на ста шнеках приплыли. Иная шнека до шестидесяти человик с десятью конями вмещае. Допустим, на каждой по пятидесяти их да по де­сять фарей. Сто шнек множим на пятьдесят и на де­сять… Получим до пяти тысящ войска и до тысящи коней. Крепкий полк! А сколько мы теперь можем абие собрать?..

—    За осемьсот человек я ручаюсь, — ответил Александр.

—    Осемьсот… Сего мало, — малодушно сказал Юрята. Я этого Юряту всегда недолюбливал. Удальст­ва в нем не наблюдалось. Что пел красиво, этого не от­нять, но певцов у нас и без него хватало, к примеру, Ратмир куда лучше. Хотя и удальцов без него еще

больше, нежели певцов, было. А рассудительных я ни­ когда не любил.

—    Маловато, — согласился Александр, — но если мы сначала устремимся на ладьях по Волхову, то по пути полсотни насобираем, да ладожан в Ладоге еще сотню возьмем. Почти тысяща получится. Зато до­бьемся главного — внезапности.

—    Главное для тоби, княже, не это, — усмехнулся Костя Луготинец. — Знамо дело, хочешь впервые без отца со врагом управиться.

—    Врать не буду — хочу, — честно признался Ярославич. — Очень хочу. А пока станем с отцом согласо­вываться, время утратим. Да и отцу моему разве те­перь до наших дел? Не сегодня-завтра снова явится проклятый Батый. Киев ему в мечтах мерещится, я так мыслю — нынешним летом он на Киев двинет свои поганые рати. Великому князю надо оборону проду­мывать, как не дать татарам овладеть Святым столь­ным градом Русским. И вот теперь я пришлю к нему гонца или сам поеду просить о помощи… Нет!.. Ей-бо­гу! Пойдем, братцы, сей же день, да вборзе ударим по свеям!

—    Благословляю, — тихо, но отчетливо сказал тут архиепископ Спиридон, и я чуть было не бросился к нему, желая облобызать. — Иду теперь в Софию. Вы же собирайте войска да приходите все ко мне крест це­ловать. — И ушел голубчик.

Так просто решилось дело. Сомневавшиеся пошли на попятную, и Домаш с Юрятой взялись рассуждать о том, что и впрямь негоже отвлекать Ярослава Всевыча, коему тяжелые приуготовления к новому нашест­вию Батыя ныне ни дня покоя не дают. Он, бедный, не имеет времени в Новгороде побывать, ни с внуком, ни с маленькой дочкой понянчиться. Маша ведь, сест­ра Александрова, родилась накануне Масленицы того года и оказалась на несколько месяцев моложе своего племянника, Василия Александровича.

Молодец, Ярослав! Уж и внуки у него пошли, а он нее равно с супругой своей о продолжении рода старал­ся. Не успела Феодосия родить Марусю, как вскоре вновь понесла, и теперь не пустая ходила по Новгоро­ду. Александр тут о ней сразу вспомнил и отправил Домаша сообщить Феодосии Игоревне о полку на свеев и попросить ее прийти в Софию для материнского благословения. Вот уж что хорошо умел Твердисла-вич, так это сообщить горестное известие кому-либо и не заставить человека убиваться. И если кого-то в Новгороде уязвляла внезапная смерть, то всегда по­сылали Домаша Твердиславича к матери ли несчаст­ного, к вдове ли, к отцу или братьям, чтобы мягкосер­дечно оповестить горемычных.

Мы же тем временем все вместе отправились под­нимать дружины наши, смотреть их, смотреть коней, смотреть ладьи, доспехи, оружие, какие имеются при­пасы для похода. Душа моя пела — наконец-то зай­мусь делом, которое даст мне возможность не думать о сердечной занозе.

Никого не нужно было долго уговаривать, весть об Александровой решении стаей ласточек разлетелась по Городищу и Новгороду, дружинники наши борзо начищали свои орлиные перышки, сбирались и выст­раивались. Ощеривались дружины копьями, сверка­ли начищенными мечами и топорищами, лощеные ко­ни нетерпеливо перетаптывались копытами, тоже взволнованные предстоящим походом — а как же! — конь понимает все, точно как и человек, ничуть не меньше. А иначе, не ведая Божьей и человеческой справедливости, как могли бы кони сохранять рассу­док при виде всего, что творится на белом свете!

Когда осматривали ладьи и насады, я не сдержал ся, чтобы не уязвить Ратмира:

— Надобно, — говорю, — отдельную ладью довер­ху нагрузить жидовниками. По-латынски именуемы­ми Спинозами.

Слыхавшие это Сбыся и Луготинец громко рассме­ялись:

— Одну мало! Две!

А Ратмир под ребро меня пальчищами своими, буд­то ножиком, ткнул, а я — его, а он мне:

— Не время теперь нам жучиться, суздаляка, а то бы я тоби!..

—    Успеется, Ратушко, — ответил я, — дай срок, в полки пойдем. Там, на привале, где-нигде сладимся с тобой на кулачках, а то ты мне тоже — во как надоел!

—    Не жить тоби, Савко! — проскрипел он остьями крепких и белоснежных зубов своих. — Жаль только Усладу.

Это он так сказал потому, что как раз невеста моя — Ирина Андреевна — тут появилась. При ней был отец ее, Варлап, тоже готовый идти с нами в пол­ки на свеев, предстатели несли поодаль его доспехи и оружие. Здесь, на Будятиной пристани, мы и про­стились с нею. Я взглянул на нее, и сердце мое стисну­лось от жалости. Я увидел, что не об отцовом, а о моем отъезде она горюет, и горюет сильно. Подумалось мне в тот миг — и почто я и впрямь о старой Февронье чах­ну, ведь она на много лет меня старше, а вот предо мною росток пробивающийся, колосок, наполняемый чистою и несравненною красотою.

—    Прости меня, Усладушка, — сказал я ей, — что не замечал доселе твоей неописуемой велиозарности. Только теперь, когда суждено нам расставанье, увидел я тебя во всем велелепии. Не знаю, вернусь ли. Ждать будешь?

—    Буду, — ответила девушка и заплакала.

В тот миг мне впервые захотелось не погибнуть в походе, жаль стало бедную Ирину, коей в случае мо­ей погибели предстояло, как уже сосватанной, уйти в монастырь. Хотя и в монастырях хорошо живется… Чувства мои спутались, и я обнял ее, прижал к себе. А через несколько мгновений мы уже шли к Великому мосту, а она осталась на пристани, чтобы еще раз про­ститься, когда мы будем усаживаться на ладьи.

Веселый ветер дул по Волхову и как раз в ту сторо­ну, в которую нацелились носы наших кораблей, пока еще стоящих на приколе. Мы же, все вожди Алексан­дровой дружины, торопились в кремник, в храм Святыя Софии Премудрости Божией целовать крест архи­епископа Новгородского.