— Ты ли это, свит ясный, Семеоне Ядрейкович! — воскликнула она так, будто давно его поджидала. — Заходи, сокол, дорогим гостем будешь.

Ему бы и отказаться, но слово «покляп» так и жгло его, горело на щеках. И он зашел. И остался у Алены Мечеславны на всю ночь. И на вторую ночь. И на тре­тью… Лаской своей и необыкновенной уветливостью она будто приворожила его. Понял Хлеб, что если и любил когда-то свою первую жену, то это ему лишь так казалось, поскольку он и знать не знал доселе, ка­кова бывает настоящая, жаркая женская любовь.

Сначала его собственные родители уговаривали войти в мир с первой Аленой, потом тесть явился с грозным требованием.

— Не желаю, — отвечал Хлеб. — Она меня оскор­била постыдным прозвищем «покляп».

Тесть пытался извиниться за дочь свою, но Семен требовал, чтобы она сама пришла в дом Алена Мече­славны и просила прощения. Долго, весь февраль, Алена Петровна не могла одолеть свою гордыню, но на Прощеное воскресенье нашла оправдание своему сми­рению — явилась покорно в дом к любовнице мужа. Поклонилась, просила простить.

— Я прощаю и да простит тебя Бог, — сказал Се­мен, но не увидел блеска радости в глазах жены и же­стко отрезал: — Прощаю, но жить с тобой больше не буду. Прости уж и ты меня.

Поклонился и отпустил законную жену свою на все четыре стороны, снова зажив с Аленой Мечеславной. К тому же она от него уже была беременна и в конце осени того года родила Хлебу сына — Андрея Семено­вича. Так Семен стал двуженным. Жизнь его вся пош­ла наперекосяк, ибо как еще могли относиться к нему сограждане новгородские — осуждали и бранили. К исповеди Хлеб продолжал ходить, но от Причастия его, конечно же, отлучили со всей строгостью — мог он причаститься теперь лишь спустя три года после того, как к законной супруге вернется, а он продол­жал со второй Аленой сожительствовать и к первой Алене возвращаться не собирался. В своем втором до­ме был он счастлив, наслаждался любовью, а как вы­ходил за ворота — всякая собака норовила его оби­деть. Даже доброе прозвище Хлеб постепенно стало истираться, все чаще и чаще двоеженца дразнили обидной кличкой «Семеша Покляп», которую усерд­но распространяли родственники первой Алены. Од­но только умягчало сердца — что в год невского одо­ления Мечеславна родила Хлебу второго сыночка, Димитрия.

А с Александром он тогда впервые на войну отпра­вился под рукой Миши Дюжего в пешем войске. И храбро сражался вместе со всеми. Тогда же впервые вкусил этого лихого чувства — аи пускай убьют! Тог­да хоть простят меня сограждане новгородские, сын­кам моим не дадут в позоре вырасти. Но с Невы вер­нулся он без единой царапины.

Вернулся, а новгородцы-то как раз с Александром рассорились и всех, кто вместе с ним ходил бить свеев, должным почетом не обволакивали, особенно таких, которые двоеженны. Но вкусив воинской лихости, Хлеб снова мечтал о битвах. Могучее тело его часто ныло, скучая по веселому ратному делу. И с какой же радостью он вновь отправился бить папёжников, ког­да Александр вернулся, простив новгородцам обиды.

Сам архиепископ Спиридон, исповедовав Семена, сказал ему:

— Вернешься с одоленьем — я заступлюсь за тоби. А коли отличишься в битвах — дам тоби развод и уза­коню твое нынешнее беззаконие.

А Хлеб тогда вдруг обиделся на Спиридона и гордо ответил:

— А я разве за жен воевать иду? Я — за Русь Свя­тую! За правду новгородскую!

Опять в отряде Миши Дюжего он брал у немцев Те-сов, ходил к Копорью, а потом — отбирать Псков. И вот теперь двоеженец Хлеб стоял на Чудском озере в самой середине чела, неподалеку от необъятных плеч доблестного ироя Миши. Будучи высок ростом, над головами соратников он хорошо мог видеть при­ближение грозной и великой немецкой свиньи, а ког­да началась стрельба, несколько стрел просвистели близко-близко, но не задели Семена-именинника.

— А зря! — озорно сказал он стрелам. — Али не хорошо мени было бы — в кой день окрестился, в той день и со смертью обженился.

Мысль об этой новой женитьбе ему понравилась. Оглянувшись на своих соратничков-новгородцев, большинство из которых прекрасно знало о его дву-брачии, он подбоченился и громко объявил:

—   Пора мне, братики, троеженцем соделатися.

—   Що ты бачишь, глупец! — оглянулся на него Миша Дюжий. — Балагонишь попусту!

—   Какую же ишшо Аленку придивил соби? — рас­смеялся другой могучий великан-воевода — Жидята Туренич.

—   Алену Смертовну, — усмехнулся Хлеб, пуще прежнего подбочениваясь.

—   Дурак! — молвил ему на это Миша Дюжий, и на том беседа о троеженстве прекратилась, потому что не­мецкая свинья окончательно приблизилась и ударилась рылом в первые ряды нашего воинства. Но Семен про­должал весело размышлять о том, что и впрямь ему славно было бы жениться тут, на льду озера, и взять се­бе в жены эту придуманную им Алену Смертовну. Вспомнилось, что, по каким-то глупым слухам, в войске у псов-рыцарей есть какой-то особо страшный воин и сей воин — баба. Вот он-то и есть его Алена Смертовна!

С этой озорной мыслью Хлеб вступил в бой с нем­цами и здорово обмолотил своим цепом-кропилом сперва одного, потом другого. Все вокруг Хлеба кипе­ло и клокотало смертоубийством, жаркая и скорая жатва шла повсюду, немецкий клин все глубже вхо­дил в наше плотно сжатое чело, сделав три шага впе­ред, каждый из русских воинов делал затем четыре шага назад, отступая под яростным напором желез­ных тевтонцев.

Огромного немца одолели вдвоем с Жидятой Ту-реничем, завалили его, как быка, припечатав сверху ко льду озера, заставив излить из себя горячую кро­вищу. Его-то зубастой палицей и соблазнился Семен Хлеб, подобрал ее и обратил вражье оружие во вред врагу. Не успел нанести и двух ударов этой дубини-щей, как конный немец, за которым несли темно-червленое знамя, насел на Семена, стремясь сразить новгородского двоеженца острым клевцом на длин­ной рукояти. Но одного такого ихнего воеводу уже стащили с коня и расхряпали за милую душу, окро­вавив его юшкой белый утоптанный ледок.

—    Не тоби, не тоби меня женить! — осердился на него Хлеб и, изловчась, мощно ударил ритаря немец­кой же палицей по колену, проломил наколенный доспех, из-под которого сахарно сверкнула остро разло­манная кость, и лишь потом брызнула кровь. Взвыв от боли, ритарь пуще и бестолковее принялся размахи­вать своим грозным клевцом, а Хлеб еще одним уда­ром вышиб его из седла, подскочил и добил до смерти.

—    Дурной из тоби сват получился, — сказал он мертвому немцу, вновь имея в виду свою женитьбу на Алене Смертовне. Вот же привязалась скверная эта за­тея! Оглядевшись, Семен увидел, что битва еще боль­ше расширилась и ожесточилась. Слева от него бились

Миша Дюжий и Жидята, справа обмолачивали нем­цев Доможир и Кондрат Грозный.

—    Слава! — крикнул им именинник. — Честь и хвала! Постоим за Русь Святую!

В одно мгновенье вспыхнул в его голове разговор со Спиридоном — а ведь и впрямь, разве ж он ради своего двоеженства сражается? Нет же! Ради Родины! Ра­ди веры Православной! За други своя!

И еще радостнее стало Семену. А ну, кто там осме­лится сказать про него, что он покляп! Сидни домаш­ние, сплетники подзаборные!

И он с удвоенной яростью бросился в самую гущу сражения, нанося точные и продуманные удары зуба­стой тевтонской дубиной. Никто и ничто не было ему страшно в этот светлый час. Знаменосец убитого им ритаря все еще размахивал темно-червленым стягом, но вот уж и его завалили вместе со знаменем, бросили на снег и убили. Запахи горячей крови густо стояли среди дерущегося людского месива, и от тех запахов хмельно кружилась голова. Рыло немецкой свиньи полностью исчезло, войдя в русское чело, смешавшись с ним в смертельной схватке, и теперь уже плечи сви­ньи входили в гущу сражения. И сколько мог видеть глаз Семена — везде бились люди друг с другом, свер­кая ненавистью и ужасом битвы. Страшнее всего было обезуметь и начать рубить направо-налево, не разби­рая, где свои, где чужие, разя наповал и тех и других, и тем самым принимая на себя смертный грех брато­убийства. И Хлеб изо всех сил старался в пылу боя раз­личать одних от других, не задевать наших, а бить только немцев да возгрятых чухонцев, коих тоже не­мало попадалось в наглом рыле немецкой свиньи. Их нетрудно было отличить по особому взвизгу, свойст­венному только этому племени в миг драки. И Хлеб не без ликованья уложил двух чудичей, обагряя их кро­вью лед озера, наименованного в честь народа сего. И вот уже под ногами не стало белого цвета. Куда ни ступи — всюду кровавая каша!