Заявляю с полной ответственностью, что данный медицинский постулат, полковник Волченко успешно опровергал, чуть ли не ежедневно. С треском, помпой и шумом, с безусловным позором для заумных докторишек! Медицина стыдливо краснеет и тихо отползает. Адик Васильевич — уникум, его непревзойденное мастерство достигалось планомерными, упорными тренировками, строгим выполнением распорядка дня, особенно «питейной» его части и все такое…

Выслушав недобрую весть, я бросил мешки с порошком на влажный пол «дискотеки» и, перебирая в голове все свои возможные прегрешения — вольные и невольные, обреченно потопал на многообещающий «разбор полетов» в кабинет к зампотылу. А куда деваться?! Заодно, сейчас и узнаю причину его утреннего раздражения. Вдруг мы действительно в чем-то накосячили?!

Если честно — непонятно, вроде все чисто вымыто, поверхности всех бачков и тарелок задорно скрипят при малейшей попытке провести по ним пальцем?! Повторюсь, в училище свирепствовала эпидемия коварной дизентерии, и мы старательно и на совесть отмывали всю посуду как проклятые, до идеально-благородного свечения металла.

Ребята молча проводили меня «понимающими» взглядами — дело швах, к бабке не ходи, а что поделать?! Подошел к знакомому кабинету на первом этаже (который обычно все курсанты и прапорщики настороженно обходили «десятой» дорогой), постучал и, не дождавшись ответа, открыл обшарпанную дверь и «смело» вошел.

За хаотично захламленным столом сидел багровый от праведного гнева хмурый полковник с угрожающе надутыми щеками и страшно выпученными глазами. В полной боеготовности, так сказать. В ожидании неминуемого процесса, в предвкушении акта неизбежной любви, причем, в самой грязной и извращенной форме, не иначе…

— Товарищ полковник, старший по посудомойке 1-го батальона, курсан…

— Трое суток ареста!

— За что, това…

— Пять суток!

— Товарищ полко…

— Семь!!! Семь суток ареста, твою мать…

Я как-то сразу догадался, что в данной ситуации продуктивного и паритетного диалога явно не получится и поэтому вполне удовлетворенный начисленным сроком заключения, поспешил своевременно и церемонно откланяться, пока длительность моего пребывания в уютной камере училищного «санатория» не превысила все разумные пределы.

И не дай Бог, чтобы местом моего «заслуженного» отдыха стала гарнизонная гауптвахта (оттуда, как правило, раньше 30-ти суток еще никто не возвращался — то заботливый комендант добавит, то душевный нач. гуаптвахты подкинет, оно и понятно — искренне жаль с курсантами расставаться, привыкают к ним, как к родным, вот и оттягивают всячески момент «долгожданного» освобождения, чтобы в тоске неразделенной и безответной любви не мучаться). Мде…, приехали.

Попрощавшись с заметно погрустневшими парнями из дружной и сплоченной команды «ди-джеев», я с чувством полной апатии и законченной безысходности побрел в роту, дабы в строгом соответствии с требованием Общевоинских Уставов, немедленно доложить своему непосредственному командиру об объявленном аресте и с его «монаршего» благословления, занять место в «уютной» камере училищной гауптвахты. Хоть высплюсь, наконец, «нет худа без добра», что ни говори. Гармония — в одном месте убавится, в другом — прибавится. Ладно, посидим, подумаем о смысле жизни.

Выяснив у дневального по роте, лениво подпирающего тумбочку, что наш командир 4-й роты находится на архи-супер-мега-гипер-важном совещании в политотделе училища, я пошел «сдаваться» лейтенанту Зайчику, который, важно восседая в канцелярии роты, традиционно трещал по телефону с очередной дамой сердца. При этом офицер по-ковбойски игриво закинул скрещенные ноги в щегольских штиблетах чешской фабрики «Цебо» прямо на лакированную поверхность своего стола.

Внимательно выслушав мое «чистосердечное» признание во всех «смертных грехах» и тяжких преступлениях, включая непосредственное участие в убийстве Джона Кеннеди, Григория Распутина и организацию последних 27-ми покушений на Фиделя Кастро, лейтенант тяжело вздохнул и, положив телефонную трубку на рычаг, начал оформлять «Записку об аресте».

Учитывая мое искреннее раскаяние и страстное обещание «больше так не делать» (еще неплохо было бы узнать, что именно), Зайчик выразил готовность «скостить» срок моего «справедливого» заключения на пару суток, справедливо полагая, что если полковник Волченко все же решит проконтролировать мое нахождение на гауптвахте, то подтвердив сам факт присутствия моего тела в камере, дежурный начкар скромно упустит длительность начисленного срока, что весьма и весьма вероятно… А после процедуры «монаршего» контроля со стороны мстительного полковника, лейтенант Зайчик незамедлительно выкупит меня с «губы» за 3-литровую банку дефицитного клея ПВА или за полное ведро не менее дефицитного мебельного лака. Спасибо тебе добрый человек, ценю, люблю и уважаю! Расцеловал бы в уста сахарные, да строгая субординация не позволяет — дисциплина, иерархия, ну и ориентация естественно.

Продолжая сетовать на «фирменную» вспыльчивость и постоянные приступы необоснованной сварливости у зампотыла, лейтенант вызвал старшину роты Игоря Мерзлова и приказал ему обеспечить меня всеми видами довольствия, полагающимися каждому кандидату на отсидку — внеочередная помывка в бане и смена чистого белья (единственный плюс из этой ситуации).

Игорь понимающе и деликатно помалкивал, глядя, как заполняется пакет обязательных документов на «врага народа» — на меня то есть. Он уже взял в каптерке комплект чистого белья по мою душу и терпеливо ждал завершения бюрократических процедур. Лейтенант Зайчик еще раз посмотрел на мои руки, изъеденные почти до кровоточащих язв от постоянного пребывания в горячей воде с агрессивным порошком, лизолом и хлоркой, и тихо промолвил.

— Ты это… веди себя там смирно, через пару дней, когда страсти улягутся, мы тебя вызволим, заберем с «губы» по-тихому, обещаю. Волченко — известный арестовывальщик, еще в мое время щедро выписывал сроки налево направо, только успевай ворота на «киче» открывать-закрывать, пачками в темницу отправлял. Сатрап! Ну, ничего, он сейчас перебесится и забудет, а там самое главное — на глаза ему недельки две-три не попадайся и все будет нормально. Точно говорю. За что, кстати, столько начислили?! У него обычно стандартная такса — трое суток! Оправдываться начал или, не дай Бог, спорить да?!

— Угу! А за что конкретно и сам не знаю…

— Понятно, знакомая песня. Ладно, не бери в голову, иди в баню, помойся неспеша. Старшина, дай ему возможность в буфет зайти, пусть компоту попьет и шпандориков пожует. Деньги на шпандорики есть?!

— Есть.

— Ну, тогда, в добрый путь…

— Ага, в добрый…?!

Не успели мы со старшиной покинуть расположение роты как, обгоняя собственную тень, в казарму влетел крайне возбужденный капитан Нахрен и сразу набросился на дневального курсанта.

— Ааааа…! Что за хрень?! Как стоишь?! Почему ремень висит на яйцах…

Но, заметив старшину роты и меня, убогого, да еще с мочалкой и полотенцем в руках и в неположенное время, когда все курсанты должны были быть на учебных занятиях или в нарядах, ротный переключил свое внимание на нас. И как будто он даже обрадовался?!

— Ага! Симонов! Вот ты то мне и нужен, твою…. дивизию!

Справедливо полагая, что злобный зампотыл уже знатно отодрал командира нашей роты за его нерадивого подчиненного — за меня, то есть, я, приняв максимально обтекаемую форму, сразу принялся убедительно и жалобно оправдываться.

— А что Симонов?! Я не виноват, что у него настроения нет, порет всех без разбору, то есть — подряд, с утра пораньше, никакой сортировки, всю столовую перетрахал, ни одного живого тела не осталось. А я чисто случайно под раздачу попал и «ни причем» вовсе. Может у него голова с утра болит от …ммм… усталости, вот и бросается на всех, как собака бешенная, или перед женой облажался, так зачем на нас срываться…?!

Нахрен совершенно не слушая мой бред, обратился к старшине роты Мерзлову.

— Игорь! Выдай этому мундеркинду парадную форму! Только быстренько, время не ждет, и так уже опаздываем! Давай-давай, шевелись!