Богдан вздохнул, выплюнул травинку.
– Твоя правда, Дмитрий Григорьевич, – задумчивым тоном сказал он. – Есть среди татар воины достойные, с кем и договориться не грех. Но этот… аки пёс бешенный.
– Вот именно, – я снова взялся за кашу. – С бешеными псами не договариваются. Их пристреливают.
Мы помолчали.
– Так когда допрашивать будем? – спросил Григорий. – Сейчас? Или до утра потерпит?
Я посмотрел на связанного Барая, который лежал чуть поодаль, с кляпом во рту, и злобно зыркал на нас из темноты.
– Пусть помаринуется до утра, – решил я, чувствуя, как глаза слипаются. – Он никуда не денется, а нам силы нужны. Завтра тяжёлый день будет.
Я доел похлёбку, вытер губы рукавом и ушёл в поставленную Ратмиром и Главом палатку.
– Ратмир, разбудишь меня на рассвете, – пробормотал я, уже проваливаясь в сон.
– Спи, господин, – донёсся до меня тихий голос холопа.
Сон был глубоким. Ни тревог, ни лязга оружия, ни стонов раненых – только обволакивающая темнота и тепло. Слишком много тепла… для походной палатки, проскочила у меня мысль.
Я пошевелился, пытаясь перевернуться на другой бок, и моя рука, вместо того чтобы уткнуться в жёсткий войлок или холодный спальник, накрыла что‑то мягкое и упругое.
Мозг, ещё толком не проснувшийся, выдал странную ассоциацию из прошлой жизни: «Опять кошка на грудь забралась». Я машинально сжал пальцы, вот только кошка оказалась подозрительно большой и… формы у неё были совсем…
И я распахнул глаза.
В предрассветных сумерках, едва просачивающихся сквозь плотную ткань шатра, я разглядел силуэт. Ко мне спиной, доверчиво прижавшись всем телом, спала девушка. Моя рука по‑хозяйски покоилась на её груди, скрытой тонкой тканью рубахи.
– «Инес», – сообразил я. Испанка дышала ровно, во сне её плечи едва заметно вздрагивали.
Первой реакцией, каюсь, была чисто мужская. Приятная тяжесть внизу живота и мысль: «Вот же наглое, но какое красивое создание». Но уже через секунду в голове появилась другая мысль.
Я командир отряда в глубоком тылу врага. Мы везём обоз с награбленным, за нами может идти погоня. Я сплю в отдельной палатке.
– «Как, чёрт возьми, она сюда попала⁈»
Если ко мне в постель смогла незаметно скользнуть девка, то точно так же сюда мог зайти нукер с кинжалом. И я бы сейчас не женскую грудь щупал, а пытался удержать собственные кишки, вываливающиеся из распоротого живота.
Я медленно, стараясь не разбудить Инес, убрал руку. Она что‑то промурлыкала во сне и поплотнее закуталась в шкуру, которой я был укрыт.
Я аккуратно поднялся, натянул сапоги, накинул на плечи кафтан. Взял пояс с саблей, привычка, ставшая второй натурой.
Выйдя из палатки я вдохнул холодный, сырой воздух. Лагерь ещё спал, только у костров, где догорали угли, клевали носом дежурные.
Я огляделся. У входа в мой шатёр, привалившись спиной к тележному колесу и опустив голову на грудь, мирно храпел дружинник, а копьё валялось рядом в траве.
Я узнал его. Прошка, молодой парень из‑под города Владимир.
Честно, ярость вспыхнула мгновенно, но… я задавил её. Сейчас было не время для криков. Я перешагнул через ноги горе‑вояки и направился к коновязи, где заметил знакомую широкую фигуру.
Григорий не спал. Он всегда вставал раньше всех, проверяя лошадей и сбрую. Он как раз осматривал копыто своего жеребца, когда я подошёл к нему со спины.
– Отец, – тихо окликнул я его.
Григорий резко обернулся, рука метнулась к ножу. Увидев меня, он выдохнул и убрал ладонь с рукояти.
– Тьфу ты, Дмитрий… Чего крадёшься, как тать? Напугал.
Он выпрямился.
– Скажи мне, отец, – я смотрел ему прямо в глаза, голос мой был ровным, но, видимо, что‑то в нём заставило Григория насторожиться. – А тебе что, жизнь сына совсем не важна? Или ты решил, что я заговорённый и сталь меня не берет?
Григорий поперхнулся воздухом.
– Ты головой ударился, сын? Или сон дурной приснился? – он нахмурился, в голосе зазвенел металл. – Что за вопросы такие? Ты знаешь, что за тебя я глотку любому перегрызу.
– Знаю, – кивнул я. – Тогда почему я проснулся с ощущением, что меня могли прирезать, как свинью, и никто бы даже не чихнул?
– О чём ты? – Григорий шагнул ко мне. – У твоей и моей палатки всю ночь дежурил воин. Я лично Прошку поставил, он парень крепкий.
– Крепкий, говоришь? – я криво усмехнулся. – Пойдём. Кое‑что покажу.
Григорий, всё ещё хмурясь и, кажется, начиная закипать от непонимания, двинулся за мной. Мы подошли к моему шатру. Прошка всё так же сладко спал, пуская слюну на воротник кафтана. Григорий уже занёс ногу для пинка, но я жестом остановил его.
– Не то, – сказал я. – Смотри внутрь.
Я аккуратно откинул полог палатки.
Света стало больше, и теперь картина была видна во всех деталях. Инес раскинулась на шкурах. Одеяло сползло, обнажив точёное плечо и край рубахи, которая задралась выше дозволенного, открывая стройную ногу.
Григорий застыл. Его глаза округлились, он перевёл взгляд с девушки на меня, потом на спящего стражника, и снова на девушку.
– Эмм… – только и смог выдавить он. Весь его боевой опыт, все годы службы не подготовили его к такому повороту. – Это… из гарема Барая?
– Она самая, – подтвердил я, опуская полог. – Я проснулся с ней, и даже не слышал, как она пришла.
Я повернулся к отцу и увидел, как его лицо наливается кровью.
– Но согласись, отец, – продолжил я, – если ко мне под бок смогла пробраться девка, пусть и красивая, то мог пробраться и пленный татарин с заточкой. И любой другой, кто желает мне зла. Или ты думаешь враги будут стучаться и спрашивать дозволения?
Григорий молчал. Его желваки ходили ходуном. Он чувствовал вину, ведь это он назначал караулы. Это его человек сейчас дрых, поставив под угрозу мою и его жизнь.
– Я разберусь, сын, – глухо прорычал он.
– Разберись, – сказал я. – Только не убей, нам каждый меч нужен.
Григорий уже не слушал. Он развернулся на каблуках и широким шагом направился к кострам, где спали десятники.
– Семён! Богдан! Подъём, пёсьи дети! – его рык разорвал утреннюю тишину, заставив вздрогнуть весь лагерь.
Через пять минут лагерь гудел. Сонных дружинников выгнали из тепла, построили полукругом. В центре, стоя на коленях, трясся Прошка. Сон с него слетел мгновенно, как только тяжёлый сапог Григория прилетел ему в рёбра.
Григорий не стал тратить время на долгие речи. Он просто сорвал с парня кафтан, оставив его в одной рубахе, и взял у подошедшего Богдана кнут.
– Спать на посту⁈ – замахиваясь рявкнул отец.
Свист… удар…
Прошка взвыл, выгибаясь дугой. Кнут рассёк рубаху на спине, оставив багровый след.
– Я тебя научу родину любить! Я тебя научу глаза таращить!
Свист… удар…
– Нас всех… Всех могли под нож пустить, только потому что ты уснул!
Свист… удар…
– За что его? – раздался у меня за спиной голос с сильным акцентом.
Я обернулся. Из моей палатки, кутаясь в мой же плащ, выглядывала Инес. Вид у неё был заспанный, но довольный, словно у кошки, укравшей сметану. В её глазах я не увидел ни капли раскаяния или страха, только любопытство.
Я посмотрел на неё, чувствуя, как внутри закипает раздражение, смешанное с невольным восхищением её наглостью.
– Из‑за тебя, – ответил я, наблюдая, как Григорий методично, с оттяжкой, продолжает воспитательный процесс.
Инес удивлённо приподняла бровь.
– Это как? – невинно хлопая ресницами спросила она. – Я же ничего плохого не сделала.
Я шагнул к ней, нависая сверху.
– Ты же пробралась ко мне, когда он спал? – спросил я.
Она кивнула, даже не подумав отпираться.
– Ну да. Тихонько так. Он так сладко храпел, что грех было будить.
– Вот за этот «сладкий храп» он сейчас шкуру и теряет, – отрезал я. – Ладно, объяснишь, что ты у меня делала? Или в Кастилии такое поведение норма для благородных донн… Самим прыгать в постель к мужчинам?
