«Сильнее всего Брежнев среагировал на ваше замечание, что семьдесят лет — не предел для человеческого организма, а изношенный можно починить. Но он тут же постарался скрыть эту реакцию, запустив свою „шутку“ про товарища Ленина».

            «Понял, Лана! Спасибо тебе большое!»

            Мы подошли к нашей служебной «Волге». Шофёр Яковлева, увидев нас, тут завел автомобиль:

            — Куда едем, Эдуард Николаевич?

            — В институт, — бросил Яковлев, бросая окурок в урну.

            Я тоже запрыгнул в салон и принялся глазеть в окно на проплывающие мимо кремлёвские стены.

            Я крепко задумался — мне предстояло решить, что я скажу ему, когда мы останемся наедине. От этого выбора могло зависеть очень многое. Возможно, не только моя собственная судьба, но и судьба людей, находящихся рядом со мной. Машина выскочила на дорогу, увозя меня от кремлёвской цитадели обратно в мир фантастической науки и граничащих с безумием экспериментов. В мир, который неожиданно стал интересен самому главному человеку в этой стране.

            [1] Георгий Эммануилович Цуканов — советский политический деятель, помощник Л. И. Брежнева в 1958—1982 годах.

            Машина, плавно покачиваясь на ухабах, быстро домчала нас до знакомого здания Научно-исследовательского института. Молчали мы почти всю дорогу, каждый был погружен в свои мысли. Яковлев что-то бубнил себе под нос, разбирая по косточкам нашу встречу, а я мысленно консультировался с Ланой, выстраивая возможные сценарии «предметной беседы».

            «Волга» замерла у парадного входа. Мы молча вышли из машины.

            — Я к себе, — хмуро бросил Яковлев, поправляя генеральский китель. — Если что — немедленно ставь меня в известность!

            — Так точно, товарищ генерал-майор! — ответил я.

            Вот только знать бы точно, что он имел ввиду под этим своим «если что»?

            Мы прошли КПП, и Яковлев твердой походкой направился к своему кабинету. Я же свернул на лестницу, ведущую в нашу подвальную лабораторию. Едва я переступил порог помещения, на меня буквально набросились двое.

            Первым был Лёва, мой младший научный сотрудник, худой, порывистый и сутулый, с вечно встревоженным взглядом.

            — Родя… Родион Константинович! Наконец-то! Мы уже думали, вас… — он не договорил, выразительно округлив глаза.

            Его тут же оттеснил Миша — рыжий и почти всегда весёлый балагур, но на этот раз он не решился шутить.

            — Шеф, живой? Ну, и что там было, на Лубянке? Рассказывай же скорее!

            Их дуэт разом замолк, когда за их спинами появилась сухонькая фигура профессора Разуваева. Он не бежал, как они, а шел медленно, по-старчески шаркая ногами по полу, но по его слегка суетным движениям я понял — он волнуется не меньше. Возвращаться в психушку ему не хотелось.

            — Родион Константинович, — глухо произнес он. Не томите…

            Наступила пауза. Я посмотрел на их напряженные, готовые к худшему лица — на испуганного Лёву, на собранного, но тревожного Мишу, на пытающегося сохранить профессорское достоинство Разуваева. Уголки моих губ сами собой поползли вверх.

            — Ребята… Эраст Ипполитович… — начал я, стараясь сохранить максимально невозмутимый вид. — Вы немного ошиблись с локацией.

            — В смысле? — в унисон выдохнули лаборанты.

            — Вместо Лубянки, — я сделал эффектную паузу, наслаждаясь моментом, — я только что вернулся из Кремля, где лично беседовал с Леонидом Ильичом Брежневым.

            В лаборатории воцарилась такая тишина, что стало слышно тонкое жужжание одного из высокочастотных генераторов. Лёва замер с открытым ртом. Миша непроизвольно вытер ладонь о халат. Лицо профессора Разуваева выражало чистейшее и неподдельное изумление, смешанное с надеждой, что его не вернут обратно в психушку.

            — С… с кем? — переспросил наконец Лёва.

            — С Брежневым, — повторил я уже без улыбки, глядя прямо на Разуваева. — Он даже «пошутил» на тему: сможем ли мы оживить товарища Ленина?

            — Я так и знал, что этим закончится… — выдохнул старик.

            — Брежнев сказал, что у нас с ним будет еще одна, более предметная беседа. Так что, Эраст Ипполитович, похоже, что «Лазарь» внезапно стал опять интересен на самом верху. Готовьтесь. Теперь нас ждет настоящая работа.

            — Работа-то ждет… — ворчливо произнес пожилой профессор. — Но я боюсь, Родион Константинович, как бы вы в итоге не повторили мою судьбу. Будьте очень осторожны, мой юный друг! Я-то уже старик, а у вас еще вся жизнь впереди.

            Тишина в лаборатории длилась еще несколько секунд, а затем взорвалась хаотичным водоворотом вопросов, восклицаний и предположений. Лёва и Миша заговорили одновременно, перебивая друг друга.

            — С самим⁈ Лично⁈ И как он? Правда, что у него брови такие густые? — затараторил Лёва, а его встревоженность мгновенно сменилась любопытством подростка, хотя лоб он весьма здоровый.

            — Да отстань ты со своими бровями! — Оттиснул его Миша, на мгновение вернувшись к своей привычной роли балагура. — Шеф, ты чего, генсеку пообещал? Оживим всех, товарищ генеральный, — шутливо передразнил он, копируя мой голос, — старичья в политбюро хватает… — Он тут же спохватился, неожиданно осознав, что его шутка может стоить нам всем слишком дорого, и умолк, нервно сглотнув.

            — Миша, ты вообще, с головой дружишь? — накинулся на него Лёва. — Если об этом кто-нибудь узнает, ты даже сто первым километром[1] не отделаешься!

            Миша, наконец-то полностью осознал, что он только что ляпнул, и стремительно побледнел.

            — Скажи спасибо, что я постоянно нашу лабораторию на предмет чужих жучков проверяю, — поспешил наш технический специалист слегка успокоить Трофимова.

            Профессор Разуваев не участвовал в этом «хаосе». Он молча опустился на стул, и его худая, сухонькая фигура на мгновение показалась мне совсем хрупкой. Он смотрел куда-то внутрь себя, и в его глазах читался не восторг, а глубокая, выстраданная тревога.

            — Ох, — проворчал старик, — чувствую, добром и на этот раз всё не кончится.

            Он посмотрел на меня, и в его взгляде я увидел нечто большее, чем просто страх за себя. Это была ответственность создателя, который прекрасно понимает, чем может обернуться для общества его детище, если оно вырвется из-под контроля. Наверное, подобные терзания испытывал Альфред Нобель, создатель динамита, из-за двойственной природы своего изобретения.

            Взрывчатка, облегчающая строительство дорог и тоннелей, также использовалась в военных целях, прозвав его «торговцем смертью». Это побудило Нобеля к созданию Нобелевской премии как «искупление» и выражение надежды, что его наследие будет связано с миром, а не с разрушением. Он завещал свое состояние на премии за выдающиеся достижения в науке и мире.

            — Возможно, вы и правы, Эраст Ипполитович, — кивнул я, тоже понимая, к чему может, в конечном итоге, привести «технология оживления мёртвых».

            Радовало только одно — что эта технология не убивает, а как раз наоборот. Хотя для нас, её создателей, разработчиков и помощников, всё может оказаться ровно наоборот. И судьба старого профессора тому лучшее подтверждение. Пусть его и не устранили, но провести двадцать три года в зарытой психиатрической клинике — то еще удовольствие.

            «Владимир, — неожиданно прозвучал в моей голове голос нейросети, — ваша память полностью восстановлена. Критические повреждения блоков памяти отсутствуют. По вашей предыдущей задаче подготовлена подробная информация по маньякам, убийцам и предателям Родины».