Но чуда не случилось. Нейроны спинного мозга, перебитые осколками, были не в состоянии восстановиться. Максимум, чего добились врачи — стабилизировали мое состояние, предотвратили осложнения и «подарили» мне тот жалкий квант движения в левой кисти, который лишь подчеркивал всю трагедию моего положения.

            Надежда таяла с каждым днем, как лед под утренним солнцем, оставляя после себя холодную и звенящую в ушах пустоту. Её добило посещение коллег из клиники. Пришли главврач и несколько моих бывших ассистентов. Они говорили общие слова поддержки, рассказывали клинические сплетни, пытались шутить. А я смотрел на их умелые, ловкие руки, державшие пакеты с фруктами, и видел в них предателей. Они могли то, чего я был лишен навсегда. Их визит был не поддержкой, а жестоким напоминанием о том, что я потерял.

            После их ухода во мне что-то надломилось окончательно. Я попросил своего лечащего врача и санитаров никого больше ко мне не пускать. Мне было противно видеть жалость в их глазах. Жалость — это для слабых. Для инвалидов. А я был не просто инвалид — я был сломанный инструмент, выброшенный за ненужностью на свалку.

            С тех пор ненависть стала моим единственным спутником. Я ненавидел дроны, войну, беспощадную судьбу, приведшую меня в эти стены. Ненавидел себя за то, что пошел на этот чертов фронт, за то, что не послушал тех, кто отговаривал меня. Ненавидел свой немощный организм, предавший меня. Мир сузился до размеров моей комнаты, а вся его краска померкла, став оттенками серого и больнично-белого.

            Так прошли месяцы. Именно в таком состоянии меня и нашел этот Руслан со своей «сделкой». Ну какая сделка может быть между нами? Что он мог предложить мне, кроме унизительной жалости или пустых обещаний? Чего я только не наслушался после того, как стал калекой… Причём, не от сопливых юнцов, а от настоящих светил современной медицины. Но результат во всех случаях оказывался нулевым.

            Я сжал веки, пытаясь выдавить прочь из себя накатившиеся слезы бессилия. Нет. Лучше уж я буду лежать здесь и тихо ненавидеть всех и вся, чем ставить себя в положение просящего милостыню перед каким-то мальчишкой. Жаль, что я даже не в состоянии покончить со всей этой мукой…

            — Убирайтесь все к черту! — еще раз прошептал я в пустоту, пялясь в стену палаты.

            — Ну, и зачем? — неожиданно оторвал меня от очередного приступа самоедства знакомый голос.

            Погруженный в меланхолию я и не заметил, как в моей палате появился Пал Палыч — главный врач реабилитационного центра.

            — Что «зачем»? — не поворачиваясь буркнул я, демонстрируя тоном, что не желаю с ним разговаривать.

            — Зачем выгнал парня? — Пал Палыч не внял, и продолжал на меня давить. — Мог бы, к примеру, и выслушать его предложение…

            — Какое предложение? — Я резко повернул голову. — Что этот сопливый мажор мог мне предложить? Очередную подачку кинуть? Личную сиделку нанять, чтобы она за мной дерьмо почаще выносила? Или забугорное лечение мне оплатить? Ты ж знаешь, Палыч, и я знаю — мне любое лечение уже по барабану — что мертвому припарка! Поэтому, пошло оно всё…

            — Подожди, Володя, не газуй! — примирительно произнёс Пал Палыч. — Никакой он не мажорик. Руслан Гордеев — настоящий гений, мать твою! То, что он хотел тебе предложить — настоящее чудо! А ты это чудо взял, и так бездарно просрал! Ты натуральный дебил, Вова! Хоть я тебя и уважаю…

            — Да какой он, нахрен, гений? — продолжал я стоять на своём. — Ты его часы видел?

            — Видел, — не моргнув глазом, ответил главврач. — Он их носит только потому, что их ему сам… — Пал Палыч ткнул пальцем куда-то в потолок. — Понимаешь? Сам вручил! За развитие отечественной науки! С дарственной надписью! И как их после этого не носить? И я бы носил, только мне никто такие часы не вручает… — ворчливо произнёс он. — Тем более, с дарственной надписью…

            — Рассказывай! — продолжая хмуриться, коротко произнёс я.

            Насколько я успел узнать Пал Палыча за всё длительное время пребывания здесь, мужиком он был основательным, опытным и правдивым. Он не будет кормить всяким сомнительным дерьмом парализованного инвалида, и без того уже потерявшего всякую надежду. Значит, в этом «сопляке-мажорике» действительно что-то было…

            Пал Палыч тяжело вздохнул и уселся на кресло возле кровати, где еще недавно сидел Гордеев.

            — Ну, послушай, Вова… Только жалеть себя перестань и включи мозги, какие еще остались. Этот «сопляк», как ты его назвал, в двенадцать лет школу закончил. В четырнадцать — получил два диплома с отличием. Один — по биотехнологиям, второй — по компьютерным наукам. Представляешь себе? В то время как его ровесники в компьютерные игры играли, он их, скорее всего, сам писал.

            — Ну-ну… — Я хотел по уже въевшейся привычке бросить что-то язвительное, но Пал Палыч жестко пресек мое желание взглядом.

            — Я не договорил. В шестнадцать — защитил кандидатскую. Диссертация по нейроинтерфейсам, если тебе это о чем-то говорит. А в двадцать — стал самым молодым доктором наук в России. Его разработки в области биомеханики и прямого соединения нервной системы с машиной на голову выше пресловутых разработок «Нейролинка» Илона Маска. Его работы по симбиозу искусственного интеллекта и биоинженерии произвели эффект разорвавшейся бомбы. Все пророчат ему Нобелевку в течение текущего десятилетия.

            Он помолчал, давая мне переварить услышанное. В голове медленно, скрипя, как заржавевшие шестеренки, начали проворачиваться мысли. Не мажор. Не спонсор. Ученый. Гений. Слово, которое я всегда считал преувеличением, в устах Пал Палыча звучало как констатация уже свершившегося факта.

            — И что? — выдавил я, уже без прежней агрессии, но все еще не желая сдаваться. — Для чего я ему, такому умному и крутому? Очередная подопытная крыса?

            — А тебе какая разница? — честно ответил главврач. — Может, и так. Но, Вов, посуди сам, ты же умный мужик… Сколько народу сам на ноги поставил до всего этого… — Он мотнул головой в сторону моих неподвижных ног. — Ты же понимаешь: чтобы создать протез или экзоскелет, которые слушаются сигналов мозга, нужны не только чертежи и формулы. Нужны те, кто будет всё это тестировать. Кто лучше поймет, где система дает сбой? Гордеев ищет не подопытных кроликов. Он ищет соратников. Союзников. Людей, у которых есть мотивация заставить работать его изобретения. А мотивации у тебя, я смотрю — выше крыши! Только сейчас вся она в ненависть уходит… — Главврач встал и двинулся к выходу. Но на пороге обернулся:

            — Он оставил свой номер. Сказал, если ты передумаешь — позвонить. Решай, Вова: лежать тут и ненавидеть стену, или попробовать стать первым из тех, кого этот гений поставит на ноги.

            Дверь за ним тихо закрылась. Я остался один в гнетущей тишине, разбавленной лишь мерным писком подключённой аппаратуры. Я закрыл глаза. Впервые за много месяцев передо мной был выбор. Пока еще не между жизнью и смертью. Нет. Я мог, ничего не меняя, остаться тем, кем я стал, или мог рискнуть и снова попытаться стать тем, кем я был.

            Да и что я потеряю, если эксперимент будет неудачным? В худшем случае — останусь при своих, а в лучшем — все мои мучения, наконец-то, закончатся, и я тихо-мирно умру.

            На следующий день он опять был в моей палате. Те же дорогие часы, тот же внимательный, изучающий взгляд. Но теперь я видел в нем не сопляка и не мажора, а настоящего профессионала, пытающегося разобраться со сложной ситуацией. Он молча посмотрел на меня, достал из сумки планшет и запустил видеоролик. На экране плавно двигался экзоскелет. Не грубая железка, а изящная конструкция из полимеров и сплавов.

            — Это не просто костыль с моторчиком, Владимир Степанович…

            — Можно просто Владимир, — прервал я его, — и на «ты», раз уж нам придётся вместе работать.