— Мы уже начали — времени у нас в обрез, — ответил я.

            — Вы не пожалеете, товарищ майор! — серьёзно произнёс Разуваев. — Все эти двадцать лет я не терял времени даром. — Он посмотрел прямо на меня, и в его глазах стояла уверенность учёного, который прекрасно знает себе цену и готов на всё, чтобы вернуться обратно к «свободной жизни», пусть, её и осталось совсем немного. — А батоны с фруктово-помадной начинкой еще продают?

            [1]Особый вид графитных карандашей — копировальные(обычно называемые «химическими»). Для получения нестираемых следов в стержень копировального карандаша добавлялись водорастворимые красители (эозин, родамин или аурамин). Заполненный химическим карандашом документ смачивался водой и прижимался особым прессом к чистому листку бумаги. На нём оставался отпечаток (зеркальный), который подшивали в дело.

            Копировальные карандаши широко использовались и в качестве дешёвой и практичной замены чернильных ручек. Химическими карандашами в быту подписывали (куда, кому, от кого, откуда) посылки (раньше это были деревянными ящиками, тканевые появились в уже в восьмидесятых). Изобретение и распространение шариковых ручек и копировальной бумаги обусловило снижение и прекращение производства такого вида карандашей.

            Пока серо-голубая «Волга», плавно покачиваясь, летела по московским проспектам, я с интересом наблюдал за нашим новым «подопечным». Некоторое время назад водитель Николай, по моей просьбе остановился возле попавшегося нам по дороге гастронома и купил старому учёному так обожаемые им батончики с фруктово-помадной начинкой, которые все еще выпускались ленинградской кондитерской фабрикой имени Крупской.

            Вернувшись в салон, он молча протянул старику через плечо бумажный сверток. И когда тот развернул серую вощеную бумагу, его лицо озарилось неподдельной детской радостью. Свёрток был наполнен сладостями, теми самыми — батончиками с фруктово-помадной начинкой.

            Разуваев набросился на них с жадностью узника, впервые за долгие годы получившего доступ к запретному плоду. Он не просто ел — он пожирал эти конфеты, торопливо, почти не жуя, словно боялся, что сейчас всё это богатство исчезнет, или у него его отнимут.

            Мелкие крошки застревали в седой щетине на его подбородке, а пальцы слипались от растаявшего шоколада. Но старик с непередаваемым блаженством на лице облизывал их один за другим, даже причмокивая, перед тем, как взять очередной батончик. Он растягивал это удовольствие как мог, но был не в силах долго сдерживать свои желания. Николай брезгливо поморщился, глядя в зеркало заднего вида, но промолчал.

            А в глазах старого ученого, вытащенного сегодня из психушки, стоял настоящий восторг. Это был не только восторг от конфеток, которых он не пробовал двадцать лет, это было опьянение свободой, призрачным ощущением нормальной жизни, которой у него пока еще не было.

            Он смотрел на шоколадные батончики в своих руках не как на еду, а как на вещественное доказательство того, что мир снаружи все еще существует. И он никуда не делся за прошедшие двадцать три года.

            Утолив, наконец, свою тягу к сладкому (я вообще боялся, что старику от такого количества конфет станет плохо), Разуваев прильнул к окну, и я видел, как его изумление сменяется настоящим немым шоком. Он смотрел на Москву конца 70-х с таким удивлением, словно прибыл с другой планеты.

            Признаюсь честно, в этом его взгляде, что метался по сторонам, пытаясь найти опознавательные знаки прошлого в «ландшафте» будущего, он напомнил мне меня самого. Ведь я, не далее, чем вчера, чувствовал себя точно таким же пришельцем, потерявшем точку опоры и ощущение времени.

            Разуваев, затаив дыхание, смотрел на этот новый мир, и в его глазах читалось уже не просто удивление, а глубокая, почти метафизическая растерянность человека, пропустившего несколько важных глав в книге собственной жизни. И они, эти главы, уже никогда не удастся прочесть.

            Он молча прижался лбом к холодному стеклу, и по его щеке скатилась слеза, оставив мокрый, блестящий на солнце след. Она смешалась с крошками шоколада на его губах, соленая и сладкая одновременно. Казалось, старик видел не просто новые здания и машины, а призраков ушедшей эпохи — тени старых домов, силуэты исчезнувших вывесок, знакомые когда-то маршруты трамваев, навсегда стертые с карты города.

            «Волга» свернула на Садовое кольцо, и его глазам предстала панорама новой Москвы — коробки блочных «хрущовок», сверкающие витрины новых магазинов, потоки непривычных автомобилей. Неузнаваемый пейзаж будто ударил его по лицу. Разуваев отпрянул от стекла, словно обжегшись, и беспомощно посмотрел на меня.

            Где я? — прошептал он хрипло, почти беззвучно. — Я ничего здесь не узнаю…

            Его палец дрожал, указывая на безликое современное здание. Он искал ориентиры своего прошлого, свою Москву — пахнущую свежим хлебом, кое-как вымощенную брусчаткой и деревянными тротуарами, полную дворников и постовых милиционеров в белой униформе. А вместо этого видел бездушный, чужой город, стремительный и холодный, даже не взирая на удушающую жару.

            Николай снова бросил на старика быстрый взгляд в зеркало, на этот раз уже не брезгливый, а скорее устало-сочувствующий. Он-то видел, как менялся город год за годом, привык к этому. А для Разуваева двадцать три года стали пропастью, через которую у него пока не было моста.

            Эраст Ипполитович закрыл глаза, словно пытаясь стереть навязчивый образ, и снова открыл их, надеясь, что это сон. Но нет. Чужой город продолжал свой бег за окном, неумолимый и равнодушный. Он медленно, с трудом повернулся ко мне. В его взгляде была такая бездонная тоска и отчужденность, что мне на секундочку стало не по себе.

            — Они даже небо здесь другим сделали… — сказал он тихо и безнадежно. — Раньше оно было… выше и прозрачнее…

            И в этих простых словах была вся боль человека, который понимал, что его мир не просто изменился. Его мир безнадежно и навсегда ушел, оставив его одного в чужом времени. И никакие батончики с фруктово-помадной начинкой не могли заполнить эту пустоту.

            Машина, наконец, остановилась перед центральным входом в здание НИИ. Николай скрипнул сиденьем, оборачиваясь назад:

            — Приехали, товарищи! Можете выходить.

            Разуваев невольно вздрогнул от звуков голоса водителя. Он оторвал взгляд от окна, будто возвращаясь из глубокого транса, а его пальцы судорожно сжали пустую обёртку от шоколадного батончика. Старик всю дорогу машинально её мусолил, словно боялся выпустить последнюю ниточку, связывающую его с прошлым.

            Я открыл дверь и почувствовал, как горячий московский воздух ударил мне в лицо. Но для Эраста Ипполитовича этот глоток воздуха, видимо, был словно глотком времени — едким, непривычным. Он выбрался из машины медленно, как человек, впервые ступающий на неизведанную землю, и встал рядом со мной, слегка пошатываясь.

            — Пойдёмте, Эраст Ипполитович, — сказал я, беря Разуваева под локоть — больше из осторожности, чем из вежливости. Но старик-доцент даже не сопротивлялся.

            На вахте я протянул своё удостоверение, а вот как провести старика через вертушку я не знал, поэтому решил позвонить шефу. Но ситуация, к моему несказанному облегчению, разрешилась сама собой — Яковлев и здесь всё предусмотрел.

            — Разуваев? — спросил неожиданно вахтёр. — Эраст Ипполитович? — Он бросил на старика оценивающий взгляд.

            — Д-да… — несмело произнёс старик.

            — Понятно. Генерал-майор Яковлев уже распорядился на ваш счет. — И без лишних вопросов Кузьмич выдал Разуваеву временное удостоверение. — Только для внутренних перемещений, предупредил он — у входа вас развернёт первый же охранник.