[2] Первый в мире дефибриллятор (ДИ-03), генерирующий классический биполярный асимметричный квазисинусоидальный импульс Гурвича-Венина.

            [3] Просветы красного цвета у сотрудников Первого Главного Управления (ПГУ) КГБ СССР на погонах символизировали их принадлежность к особой службе внешней разведки и специальным войскам/органам, опираясь на традиции дореволюционных специальных частей и обозначая элитарность.

            [4] После окончания в 1951 г. Днепропетровского медицинского института В. М. Морковкин начал работать врачом небольшой (на 75 коек) Челябинской психиатрической больницы (колонии), затем стал ее главным врачом и главным психиатром Челябинской области.

            В 1964 г. В. М. Морковкин был назначен главным врачом одного из крупнейших психиатрических стационаров страны — Московской городской клинической психиатрической больницы им. П. П. Кащенко, где провел большую работу по усовершенствованию системы обслуживания больных и внедрению научной организации труда.

            — Да. — Кивнул Морковкин, и в его голосе прозвучала странная смесь уважения и жалости. — Жив-здоров, если это слово вообще применимо к человеку, проведшему в изоляции в нашем заведении больше двадцати лет. Ему ведь уже за семьдесят. Тихий, безобидный старик, полностью погружённый в себя. Читает, пишет что-то постоянно. А ведь когда-то он был блестящим учёным.

            Я молчал, пытаясь осмыслить этот информационный взрыв — ведь дело принимало совершенно неожиданный оборот. Вялотекущая шизофрения — наш, кагэбэшный диагноз. И этот человек просидел здесь с этим диагнозом двадцать лет! О нём просто… забыли.

            — А я могу с ним увидеться? — спросил я, стараясь, чтобы голос звучал нейтрально.

            — Почему нет? — пожал плечами Морковкин. — Для этого нужно разрешение из вашего же ведомства и моё присутствие. И то и другое у нас имеется. Но… — он многозначительно посмотрел на меня, — постарайтесь с ним как-нибудь помягче, Родион Константинович. Пожалейте старика. Ему и так немного осталось.

            Я кивнул. Мы вышли из кабинета и по длинным, выкрашенным в мрачноватую зелёную краску коридорам двинулись вглубь лечебницы. Воздух пах лекарствами, подгоревшей пищей и хлоркой. Санитар, худой и угрюмый, по команде главврача, отомкнул замок на одной из дверей, которую со скрипом распахнул перед нами.

            Палата, куда мы пришли, была небольшой, но на удивление светлой. За столом у окна сидел невысокий и худой седой старик в просторной больничной пижаме. Он что-то быстро и увлечённо писал «химическим» карандашом[1] в толстой потрёпанной тетради, не обращая на нас внимания. Его пальцы и губы были густо испачканы синим — похоже, что для смачивания карандаша старик его просто слюнявил.

            — Эраст Ипполитович, — мягко окликнул его Морковкин. — Как ваше самочувствие?

            Старик поднял голову, словно пробуждаясь от глубокого сна. Его глаза — невероятно живые, блестящие, но при этом словно лишённые фокуса, — метнулись от главврача ко мне, на долю секунды задержались на моём лице и форме, а затем снова опустились на бумагу, исчёрканную непонятными мне заметками.

            — Пятьсот шестьдесят третья строка… — пробормотал давний пациент психбольницы, не столько нам, сколько себе. — Интегралы, дифференциалы, а суть-то в чём? Вот в чём вопрос, ведь ссуть они в песок!

            Его голос был резким, с внезапными перепадами тона — то тихий и низкий шёпот, то почти визгливый крик. Это вечный «сиделец» будто вёл диалог с невидимым нам собеседником где-то там, в совершенно другом измерении. Его палец с синими разводами, оставленными химическим карандашом, глухо постучал по тетради.

            — Пространство-время, товарищи, оно не просто трёхмерно и статично, оно… бум-м-мс… — Он сжал ладонь в кулак, затем резко разжал, будто демонстрируя взрыв. — Искажается и сжимается-расширяется!

            Морковкин обменялся со мной многозначительным взглядом: вот, мол, видите, что с человеком творится?

            — Эраст Ипполитович, к вам пришли, — аккуратно произнёс главврач. — Человек из органов. Хочет с вами просто поговорить…

            Разуваев снова медленно поднял голову. В этот раз его взгляд был уже более осознанным — и каким-то чудом мне удалось его «зацепить».

            — Вы сказали из органов? — переспросил Разуваев, и в его голосе проскользнуло что-то похожее на застарелый страх. — Как там наш незабвенный Иван Александрович? Всё еще рулит карательной машиной?

            — Это он про кого? — тихо уточнил я у главврача, наклонившись к самому его уху.

            — А, вы же весьма молоды, товарищ майор, — так же тихо ответил Морковкин. — Это он про Серова — в то время председателя КГБ.

            — Уже нет, — ответил я вслух, — во главе КГБ сейчас стоит другой…

            — Да-да, конечно же нет! — перебил меня Разуваев, махнув рукой. — Всё как обычно: явное подменяют тайным, тайное –явным, а истину — удобной ложью. Но вы же не за этим пришли, товарищ майор? Вам нужно то, чего у меня нет! — излишне нервно произнёс он.

            Морковкин тяжко вздохнул:

            — Вам не стоит так волноваться, Эраст Ипполитович…

            — Я? Волноваться? — Разуваев визгливо рассмеялся, и в этом смехе было что-то пугающе детское и безумное одновременно. — С чего это вдруг вы озаботились моим спокойствием, доктор? Меня держали в клетке двадцать три года и пичкали всяким дерьмом! И всем было посрать на меня! А сейчас вы просите меня не волноваться?

            Ругательства посыпались из него, как из мешка изобилия. Его речь временами была бессвязной, а временами пугающе логичной. Он резко встал из-за стола, и приблизился ко мне чуть не вплотную. От него пахло лекарствами, старостью и чем-то ещё — то ли пыльными книгами, то ли мышами.

            — Так чего же вы хотите? — прошептал он, сверля меня взглядом. — Узнать, как я обманул ОГПУ и НКВД? Как вычислил то, что вычислять было нельзя? Или… — Его голос стал совсем тихим. — … вы пришли за мной, чтобы наконец-то меня расстрелять и закончить эти мучения?

            Я почувствовал, как мурашки побежали у меня по спине. А Разуваев засмеялся снова, но теперь в его смехе не было безумия — только горькое, почти осознанное отчаяние.

            — Впрочем, это уже неважно… Мне всё равно…

            Он повернулся к зарешёченному окну, за которым расстилался больничный двор, закатанный в серый асфальт.

            — Смотрите, товарищ майор! Смотрите внимательнее! Вот он — ваш новый мир!

            Я невольно проследил за его взглядом. За окном не было ничего, кроме пустой площадки и бетонной стены. Но Разуваев улыбался, будто видел то, что мне недоступно.

            — Вы никогда не поймёте, как устроен настоящий мир! Мир! Мир! Мир! — заладил Морковкин, словно заезженная пластинка. — Мир! Мир! Мир…

            — Родион Константинович, — тихо сказал главврач, — может, хватит его мучить? Вы же видите, он не в себе…

            Но было уже поздно — просто так я не мог уйти. Я был обязан попытаться достучаться до этого изобретателя, раз уж застал его живым, пусть, и не совсем вменяемым.

            — Проект «Лазарь», — четко и раздельно произнёс я. — Вы помните его, Эраст Ипполитович?

            Разуваев вдруг резко замер. Его спина напряглась и выпрямилась, будто он кол проглотил. Он медленно повернулся ко мне, и в его глазах вспыхнула безумная искра.

            — Ла-аза-арь… — прошептал он, медленно растягивая это слово, будто пробуя его на вкус. — Вы сказали «Лазарь», молодой человек?

            Он резко засмеялся, но на этот раз звук был коротким, обрывистым — как выстрел. В следующее мгновение его лицо исказилось гримасой ярости, и он схватил меня за рукав. Его пальцы были цепкими, так что вырвать из них китель у меня сразу не получилось.