Сознание плыло, но я смог уловить панические нотки в его голосе. Он попытался меня поднять, но получалось это плохо. Он вскочил, отбежал на пару шагов, словно решил бежать за помощью, затем так же стремительно вернулся ко мне. Его испуганный лепет доносился словно сквозь толщу воды:

            — Что делать? Что делать… Каталка! — вдруг выдохнул он и рванул прочь.

            Я смутно слышал его удаляющиеся быстрые шаги, сливающиеся с гулом в моих ушах. Через какое-то время, показавшееся вечностью, он вкатил в подвал неуклюжую металлическую медицинскую каталку на громыхающих колесах. Задыхаясь, он попытался загрузить на нее мою обмякшую и непослушную тушу.

            Это было нелегко — Дынников, не отличался богатырским сложением. Но он упорно пыхтел, напрягаясь из последних сил. Я, как мог, старался ему в этом помочь. Наконец, с огромным трудом и совместными усилиями, меня удалось погрузить на это средство передвижения.

            Он с силой толкнул каталку, и мы понеслись по длинному подвалу института. Только вот куда он меня катит? Оказалось, в лаборатории имелся свой медблок — небольшая комната, пропахшая медицинским спиртом и лекарствами.

            — У тебя жар, Родион, — выдохнул запыхавшийся Дынников и сунул мне под мышку холодный наконечник термометра.

            А затем Лев беспокойно заметался рядом, не в силах усидеть на месте. Через несколько минут он вынул термометр, поднес его к свету и резко замер. Его лицо изумлённо вытянулось.

            — Сорок и одна десятая… — свистящим шёпотом произнёс он. — И продолжает стремительно ползти вверх…

            — Жаропонижающее… есть? — с трудом вытолкнул я. Мне становилось всё хуже и хуже, и я боялся, что скоро потеряю сознание от такой температуры. — В инъекциях…

            — Анальгин есть — метамизол натрия в инъекциях для быстрого эффекта, — тут же ответил Дынников, — а также препараты на основе Ацетилсалициловой кислоты — Аспирин…

            — Коли, Лёва… Коли быстрей…

            — Я туда еще димедрол с папаверином добавлю, — заявил Лёв, наблюдая за моими подергивающимися конечностями, — для усиления эффекта и снятия спазмов… Уж слишком высокая температура тела…

            Я лишь кивнул, уже не в силах вымолвить ни слова. Дынников, забыв о всякой субординации и своем недавнем испуге, превратился в сосредоточенного и ловкого медика. Он отложил термометр в сторону и одним движением ловко вскрыл ампулу анальгина. Я наблюдал, как он набрал раствор в шприц с умением, неожиданным для лаборанта-физиолога.

            — Хорошо, что на крысах подопытных натренировался, — будто угадав мой вопрос, пробормотал он, перетягивая мой бицепс жгутом.

            Резкий болезненный укол (видно, что с людьми он нечасто работает) и холодная волна раствора, расползающаяся по вене на фоне всепоглощающего жара. Но вскоре стало ясно, что и этого недостаточно. Температура, словно разъяренный зверь, лишь на мгновение отступила, чтобы с новой силой обрушиться на меня снова.

            Термометр, который Лев, не успокоившись, совал мне под мышку снова и снова, показывал уже сорок один и одну десятую. Мир вокруг окончательно расплылся в мареве, звуки доносились приглушенно, сквозь вату. Я видел, как Дынников, побледнев еще больше, схватился за голову.

            — Надо в «Скорую»…

            — Не успеет… — прохрипел я, чувствуя, как полыхаю огнём. — Коли ещё!

            — Нельзя! Я и так тебе максимальную дозу ввёл! И скорая действительно ничем не поможет! Родион… Родя… держись! — Его голос звучал уже совершенно отчаянно.

            И тут в моем перегретом, отчаянно ищущем спасения мозгу, мелькнула обрывочная мысль.

            — Надо… попробовать… о-хла-дить… — я выдохнул, почти не надеясь, что он меня поймёт. — Фи-зи-чес-ки…

            Мгновенная пауза, и лицо Льва озарилось пониманием.

            — Точно! — почти воодушевленно воскликнул он. — Лёд и вода! Холодная вода! Ты гений, Родион!

            Он рванул ко мне с места, опрокидывая на ходу стул. Через мгновение он уже катил каталку с моим бесчувственным телом по коридору, бормоча под нос:

            — Из камеры депривации раствор сегодня не слили… Он холодный должен быть… И льда у нас полная морозилка, готовились к опытам по морозоустойчивости!

            Мы влетели в соседнее помещение, где стояла так самая уродливая чугунная ванна, похожая на танк. Дынников, не мешкая, подкатил каталку к борту, и аккуратно спустил через него мои ноги. Потом, ухватив меня подмышки, он умудрился осторожно (мне до сих пор не понятно, как он со всем этим справился) опустить меня в охлаждённый солевой раствор прямо в одежде.

            Шок от холода был настолько сильным, что я на секунду очнулся. Ледяные струи, хотя раствор должен был быть комнатной температуры, заливались за воротник и пропитали одежду, леденяще обжигая кожу. Это было невыносимо и блаженно одновременно.

            Я не видел, что там делает Дынников, но по топоту, свисту и громыханию металлических колес каталки, он куда-то умчался. Он появился через несколько минут и, не церемонясь, принялся засыпать в ванну колотые куски льда, с грохотом вываливая их из ведра.

            — Держись, Родион! — кричал он, слегка ошалев от своих действий. — Щас мы твою температуру победим! Щас!

            Температура, казалось, даже завыла от такой неожиданной ледяной атаки и отступила. Сорок один и три… сорок и девять… Я чувствовал, как жар сдает позиции, а моё сознание уплывает, но теперь уже не в раскаленную пустоту, а в темную, холодную и такую желанную бездну.

            [1] На самом деле песня группы «Абба» «Gimme! Gimme! Gimme!» была записана 30 августа 1979 года и выпущена синглом 02 октября того же года. Поэтому она никак не могла звучать в это время в СССР. Но, временной разрыв совсем маленький, и мне так захотелось — считайте это авторским произволом)))

            Последним, что я услышал, перед тем как провалиться в беспамятство, был сдавленный голос Льва, который доносился до меня, словно сквозь толщу воды.

            — Кажется… получилось… Она снижается…

            А я уже падал в темную бездну, наполненную спасительной тишиной и холодом, который проникал в самую глубь моего организма, замораживая чудовищную головную боль, да и саму способность что-либо чувствовать. Не знаю, сколько прошло времени в этом состоянии. Часы? Минуты? Сутки?

            Первым, что я ощутил, вернувшись к жизни, был стук собственного сердца — гулкий, мерный и на удивление спокойный. Потом — леденящую влажность одежды, прилипшей к коже. И тишину. Тишину лаборатории, нарушаемую лишь скучным гудением какого-то трансформатора и чьим-то тяжелым и прерывистым дыханием рядом с открытым баком депривации.

            Я медленно, с трудом разлепил веки. Глаза щипало, а на лице застыла корка высохшей соли из раствора, но мир больше не плыл. Он был чрезмерно четким и резким. Я лежал в той самой чугунной ванне, по горло в холодной мутноватой воде, с плавающими на поверхности крошками льда.

            Рядом на стуле, обхватив голову руками и уставившись в пол, сидел Лёва Дынников. Он был бледен как полотно, вываренное в хлорке. Его халат промок, а худые плечи младшего научного сотрудника нервно подрагивали, то ли от холода, то ли от пережитого стресса. Рядом валялось пустое ведро, а на полу растекалась большая лужа.

            Я попытался пошевелиться. Суставы скрипели, мышцы ныли, но адской ломоты уже не ощущалось. Как и не чувствовалось жара.

            — Лёва… — Мой голос прозвучал хриплым шепотом, но он услышал.

            Дынников вздрогнул, словно от удара током, и поднял на меня глаза. В них читалось такое смятение и такое небывалое облегчение, что даже мне стало как-то не по себе.