— Родя? Родион Константинович… Ты… в сознании? — Он сорвался с табуретки и, пошатнувшись, буквально обвис на краю ванны, судорожно нащупывая пульс на моём запястье. Его пальцы были ледяными и подрагивали. Как он в таком состоянии надеялся прощупать пульс, оставалось загадкой. — Господи… Я думал, ты всё… мы тебя… — он не договорил, с шумом втянув воздух открытым ртом.

            — Температура? — тихо спросил я, экономя силы.

            Лев метнулся к столику, схватил термометр и сунул мне его под мышку с непривычной стремительностью. Его собственные руки тряслись так, что мне пришлось забрать стеклянный прибор, чтобы он его не разбил. Пока ждали результат, он, глядя не на меня, а куда-то в сторону, начал бормотать, сбивчиво и быстро, словно оправдываясь:

            — Я не знал, что еще делать… «Скорая» не успеет… препараты не помогли… Я просто тащил лед из морозилки и вываливал его прямо на тебя… Ты уже не дышал, казалось… А потом ты просто затих и обмяк… Но температура пошла вниз… Медленно, но пошла…

            Лев громко всхлипнул, а затем выдернул термометр и поднес его к свету.

            — Тридцать семь и две… — прошептал он с недоверием. — Почти норма… Родион, ты… мы… получилось!

            Он отступил на шаг и вновь плюхнулся на стул, будто у него подкосились ноги. Он смотрел на меня, на лужу на полу, на пустое ведро, и вдруг тихо, но почти истерически рассмеялся.

            — Я тебя чуть не утопил в ледяной воде… И это сработало! Чёрт возьми, сработало! Да я чуть с ума не сошёл!

            — Ты спас меня, Лёва, — тихо, но четко сказал я. — Спас, понимаешь?

            Он замолчал, его истерический смех оборвался. Я лежал в ледяной воде, чувствуя, как слабость накрывает меня снова. Но Лев, всё ещё пытаясь совладать с дрожью в руках и остатками паники, тем не менее сумел мобилизоваться, услышав мои слова.

            — Держись, Родион, я сейчас, сейчас… — бормотал Дынников, наклонившись ко мне.

            Он перегнулся через холодный чугунный борт ванны, обхватил меня под мышки и, собрав все силы, рывком помог мне выбраться наружу. Я, слабый, замерзший, можно сказать даже — одеревеневший, едва не рухнул обратно, но он удержал меня, взяв на себя всю тяжесть моего обмякшего тела.

            Продолжая меня поддерживать, он схватил со стула грубое махровое полотенце и принялся судорожно, но энергично обтирать мне спину и плечи.

            — П-подож-жди, — стуча зубами, произнёс я, — п-помог-ги р-разд-д-деться!

            Лева принялся стаскивать с меня насквозь промокшую одежду — это далось нелегко, ткань буквально прилипала к коже. Закончив, он накинул на меня сухую простыню, висевшую на спинке стула и, подставив плечо в качестве опоры, повел меня, куда-то в полумрак институтского подвала.

            Мы медленно, шаг за шагом, добрались до маленькой бытовки, прячущейся в темноте. Внутри пахло пылью и старой мебелью. Лев уложил меня на жесткий, продавленный диван, застеленный потрепанным пледом. Пружины жалобно скрипнули под моим весом.

            — Лежи спокойно, не двигайся! Я ещё раз… температуру надо померить… — Его голос все ещё срывался от волнения.

            Он сбегал за термометром к ванне, уже привычным движением встряхнул его и сунул мне под мышку. На этот раз его пальцы были чуть теплее и не так дрожали. Мы молча ждали результата, не глядя друг на друга. Он сидел на краю дивана, всё ещё бледный, но уже не тот совершенно потерянный человек, которым я увидел его ранее.

            Наконец он извлёк градусник, поднес его к глазам и долго всматривался в тонкий столбик ртути, медленно скользя взглядом по делениям.

            — Тридцать шесть и два… — Он произнес эти слова почти благоговейным шепотом, будто объявляя не медицинский факт, а божественное откровение. — Тридцать шесть и две, Родион! Кризис миновал! Теперь можно и Скорую…

            — Подожди, Лев! — тормознул я его порыв. — Может и без Скорой всё обойдется. Что мы с тобой, не ученые, в конце-то концов? Да и аукнуться нам всем это может — дальнейшие опыты запретят.

            — Блин, ведь действительно могут… — Задумчиво почесал он затылок.

            Всё понятно — он такой же отбитый на всю голову, как и Родион Гордеев, в теле которого я оказался. Лёва медленно покачал головой, но кивнул. Борьба между профессиональным долгом, страхом за мое состояние и судьбу наших исследований была написана у него на лице.

            — Ладно, — сдавленно выдохнул он. — Но… если что — хоть один признак ухудшения… и рецидив подъёма температуры — я звоню немедленно! Договорились?

            — Договорились, — согласился я, чувствуя, как меня окончательно накрывает волна адской усталости. Даже веки стали свинцовыми.

            Лев натянул на меня тот самый потертый плед, заботливо подоткнув его края. Его движения, наконец, обрели какую-то плавность, дрожь почти ушла, уступив место запоздалой собранности.

            — Ты, вообще, как? — тихо сказал он, присаживаясь рядом на табуретку.

            — Зам-мэрз, к-как на м-морск-ком д-дне! — Отбивая зубами чечетку, ответил я словами проходимца Попандопуло из «Свадьбы в Малиновке», плотнее укутываясь в плед.

            Лева натужно усмехнулся, но в его глазах все еще стояла тревога.

            — Я это, Родь, за горячим чаем метнусь — тебе сейчас не помешает…

            Он скрылся за дверью, оставив меня наедине с гулом в ушах и тяжелой, пыльной тишиной бытовки. Я утонул в продавленном диване, пытаясь совладать с телом, которое будто налилось свинцом. Холод, однако, постепенно отступал, да и дрожь утихала. По коже забегали мурашки.

            Интересно, отчего меня так основательно нахлобучило? При перегреве организма выше 41°C могла возникнуть гиперпирексия, когда организм уже сам не справляется с жаром. Белки начинают разрушаться, клетки повреждаются, нарушаются химические процессы, что может привести к отказу органов, обезвоживанию и даже смерти.

            В такой ситуации требуется оказание немедленной скорой помощи: возможна перегрузка сердца, мозга и высок риск необратимой денатурации белков. Даже представить не могу, что бы со мной случилось, если бы я оказался в лаборатории один.

            Так что Лёва меня сегодня натурально спас. И если бы не его придумка со льдом… Ведь лекарство так и не подействовало. И всё-таки, отчего же я так «полыхнул»? Неужели, это последствия того подключения к мозгу мертвого американского шпиона? «Шмеля», как его обозвали оперативники «двойки»?

            Лев вернулся с двумя стеклянными гранёными стаканами, вставленными в латунные подстаканники. Я таких уже лет сто не видел. Стаканы были те самые — «маленковские», либо «булгаринские[1]», ставшие символом СССР, и изобретение которых приписывают знаменитому скульптор Вере Мухиной, автору монумента «Рабочий и колхозница».

            Но на самом деле она стакан не изобретала, а просто усовершенствовала форму, сделав его прочнее и удобнее. Грани выполняли роль ребер жесткости, а специальная технология обжига делала стекло удивительно прочным, что было важно для массового использования в столовых и поездах.

            Из стаканов валил обжигающий пар. Лева протянул один стакан мне, предварительно зачем-то дунув на поверхность:

            — Пей. Но осторожно — прям кипяток. Иначе заварка бы не заварилась.

            Я с трудом приподнялся, принимая кружку. Пальцы сами собой обвились вокруг теплого металла. Заглянув в кружку, я понял, отчего Лёва в неё дул — это он чаинки сдувал с поверхности, чтобы разогнать их по краям, и они быстрее затонули.

            Похоже, что заварника в лаборатории нет, и чай эти ребятки завариваю просто залив чайный лист кипятком в стакане. А по-другому сейчас никак: либо заварник, либо ситечко — чай в пакетиках отсутствовал в СССР как класс. Я помнил это по своему детству — одноразовый чай (хотя, многие заваривали его по два-три раза, а то больше) в пакетиках массово появился в бывшем СССР где-то в начале 90-х.