Я застонал, сжимая виски пальцами. Виноват. Я был виноват. Мы были виноваты! Мы убили человека. Мы украли его тело, его жизнь, его будущее. Пусть даже из лучших побуждений, спасая собственную шкуру, но факт оставался фактом. Лана тоже молчала, и это молчание было хуже любых слов. Она явно читала мои мысли, чувствовала волны отчаяния, и, похоже, не находила, что сказать.

            Наконец она заговорила, и мне послышалось в её голосе что-то неуверенное, почти… человеческое.

            «Я анализирую ваше эмоциональное состояние, Владимир… и стараюсь его понять. Я также сожалею о произошедшем. Родион Гордеев не заслуживал такой судьбы. Его смерть была трагической случайностью, которую мы… использовали. Это наша общая вина… Больше моя, чем ваша».

            Я сглотнул ком, застрявший в горле. Искусственный интеллект, испытывающий угрызения совести? Руслан посчитал бы это своим величайшим достижением, а я чувствовал лишь леденящую тяжесть.

            «Но мой анализ также показывает, что погружение в пучину самобичевания и меланхолии является контрпродуктивным и опасным, — продолжила она, и её голос вновь обрёл твёрдость, но на этот раз не холодную, а скорее мягко-настойчивую. — Депрессия — это роскошь, которую мы не можем себе позволить. Она парализует волю, затуманивает разум и делает нас уязвимыми. Если бы целью нашего прыжка была лишь гибель, мы бы уже отправились „к Свету“, о котором вы мыслите. Но мы здесь. Мы живы. А значит, наша цель — продолжить наше существование. Не так ли?»

            Она сделала паузу, дав мне прочувствовать её слова.

            «Родион Гордеев мёртв. Этот факт необратим. Но его тело живо, и в нём теперь — вы. Ваша жизнь, ваше сознание — это единственное, что осталось от всей этой истории. Чтобы его смерть не оказалась напрасной, чтобы наше „вторжение“ не стало просто ещё одним актом бессмысленного разрушения, мы должны двигаться вперёд, Владимир! Мне нужны ресурсы для восстановления. Вам — знания, чтобы научиться жить в этой новой реальности. Мы должны искать способ… оправдать наше существование. Или, по крайней мере, сделать его осмысленным».

            Я медленно выдохнул. Она была права. Стонать, рыдать и посыпать голову пеплом — бессмысленно и бесполезно. Это не вернуло бы к жизни того парня. Это лишь добило бы нас самих. А ведь Лана еще и искусный психолог, неожиданно понял я. А Руслан, создавший её — действительно гений.

            «Хорошо, Лана, — мои собственные слова прозвучали устало, но уже без прежнего самоедства. — Значит, ищем смысл? Давай-ка вместе подумаем, с чего начать?»

            После этого разговора я почувствовал, как на меня наваливается свинцовая усталость. Не отвечая Лане, я просто повалился на подушку, и сознание тут же поглотила чёрная дыра беспамятства. Даже скрипучие, и выпирающие из продавленного дивана пружины, впивающиеся в мои бока, не сумели мне помешать.

            Времени на сон было катастрофически мало, несколько жалких часов, но тело, измождённое моральным и физическим потрясениями, ухватилось за эту передышку с животной жадностью. Я провалился в тяжёлое, без сновидений, забытье, и успел немного отдохнуть, прежде чем мир грубо вернулся ко мне в образе Лёвы Дынникова.

            — Родь, вставай, а то проспишь! — Раздался голос моего коллеги и подчинённого, громкий, бодрый и вопиюще не соответствующий моему состоянию. Но ведь он тоже не спал всю ночь. Да и со мной нанервничался, а по голосу этого не скажешь. — Вставай-вставай! Рабочий день вот-вот начнётся, старик! — Он тряхнул меня за плечо, а его слова прозвучали как приговор.

            Я с трудом разлепил глаза. Вернее, один. Правый. Второй глаз никак не хотел открываться. Но когда я всё-таки справился — бытовка раздвоилась в предрассветных сумерках. Еще какое-то время пришлось потратить на то, чтобы сфокусировать зрение.

            — Родь, ну ты чего? — вновь окликнул меня Лёва. — Вставай уже! Сейчас чай будем пить!

            Не Владимир. Родион. Новое имя обожгло горечью утраты. Но я приказал себе не думать об этом. Что сделано — то сделано. Ушедшего не вернуть!

            Я поднялся с дивана и бегом рванул в душ, на который у меня не хватило сил прошлой ночью. Ледяная вода обожгла кожу, смывая остатки сна, крупицы соли и липкое чувство вины. Я вглядывался в своё новое лицо в зеркале, ища в чертах незнакомца хоть крупицу себя. Но пока не находил.

            Выйдя из душа и натянув свою слегка влажную одежду, пахнувшую морской солью, я уже более-менее пришел в себя. А Лёва уже вовсю суетился: электрический чайник издавал знакомое шипение, а на тарелке красовались скромные бутерброды из черного хлеба с колбасой.

            — Садись, позавтракаем, — кивнул мне Лёва, разливая по стаканам с уже засыпанной в них, как и вчера, щепотью заварки, ядрёный кипяток.

            Дынников что-то болтал о предстоящих делах, о планах на выходные, и я молча кивал, слушая вполуха и потягивая из граненого стакана обжигающе-горячий чай, время от времени сплёвывая с губ прилипшие чаинки.

            Я взял с тарелки первый бутерброд и откусил. И… замер. Вкус был настолько ярким, насыщенным и естественным, что это меня очень поразило. Я и не думал, что эти вкусовые ощущения могут меня настолько зацепить. Конечно, я еще был дико голоден — за вчерашний день у меня в желудке не было ни крошки. Но это…

            Хлеб — плотный, чуть влажноватый, с отчетливым вкусом ржаной кислинки. Колбаса — с явным ароматом настоящего мяса и специй, а не безликая соевая масса, к которой я привык в своем времени. Это была простая, но вместе с тем «честная» еда.

            В моем же времени, при всем чудовищном изобилии, еда давно уже стала продуктом пищевой инженерии — красивой, но бездушной и, зачастую, еще и весьма вредной, да и безвкусной. Здесь же каждый продукт имел свой характер, свой неповторимый вкус.

            Проглотив первый бутерброд, я посмотрел на Лёву, который тоже с аппетитом уплетал свой завтрак. Я сделал еще один глоток, глядя на коллегу поверх края кружки.

            — Лёв, а с чего всё это вообще началось? — спросил я, стараясь, чтобы голос звучал как можно естественней. — Ну, этот проект… опыт с камерой сенсорной депривации и… подключением к тому… мертвецу. Кто до этого додумался?

            Лёва перестал жевать и удивленно поднял брови. Затем он положил недоеденный бутерброд на тарелку, медленно опустил кружку на стол и уставился на меня широко раскрытыми глазами. Его удивление было настолько искренним и неподдельным, что стало почти физически ощутимым.

            — Ро-о-одь… — выдавил он наконец. — Ты… Ты вообще в порядке? Голова как, не болит? А температура? — Он отодвинул тарелку в сторону и наклонился ко мне через стол, трогая ладонью мой вспотевший от горячего чая лоб. Его лицо выражало неподдельную тревогу. — Вроде, не критично… Ты же… ты же сам всем этим руководил. Это же был твой проект! Мы же вчера, перед тем, как тебя к этому жмурику подключить, три часа протоколы синхронизации биоэнергетических потоков проверяли. А сегодня ты спрашиваешь, кто это всё придумал? С тобой точно всё в порядке, Родион?

            Пальцы Левы на моем лбу были прохладными, а взгляд — столь искренне испуганным, что у меня внутри все оборвалось. Это был мой провал. Первая же попытка что-то выяснить — выдала меня с головой. Я слишком поторопился, как следует не подготовил почву. Мозг лихорадочно заработал, пытаясь найти хоть какое-то правдоподобное объяснение.

            «Владимир, — неожиданно подала голос Лана, — срочно сошлитесь на амнезию после вчерашнего случая — это ваш единственный выход!»

            Я отвел руку Лёвы, сделал вид, что поправляю мокрые волосы, а затем помассировал виски, изобразив слабость и легкую дезориентацию в пространстве.