— Полковник Грибов.

— Пригласите его.

Через пятнадцать минут в кабинет вошел полковник Грибов, плотный, уверенный в себе офицер.

— Товарищ комкор, по какому вопросу?

— По вопросу здания на Ленинградском шоссе. Требуется срочный ремонт. Ваш отдел отказывается.

— Так точно, товарищ комкор. Нет утвержденного плана и сметы. Мы работаем по регламенту.

Я посмотрел на него прямо.

— Регламент не предусматривает войну. А она уже идет. У вас есть двое суток, чтобы предоставить мне план и начать работы. Используйте все резервы. Если не хватит людей — составьте заявку на рабочую силу. Я ее подпишу.

Грибов замер, оценивая серьезность намерений. Он привык к бюрократическим процедурам, а не к ультиматумам.

— Товарищ комкор, я… я не уверен, что смогу…

— Если не сможете, напишите рапорт об отставке, — отрезал я. — Я найду того, кто сможет. Вопросов больше нет?

Грибов выпрямился, лицо его стало каменным.

— Вопросов нет, товарищ комкор. Будет исполнено.

После его ухода я повернулся к Новикову.

— Подготовьте проект директивы о создании Специального технического комитета. Внесите туда всех специалистов из списка НКВД. Я представлю его товарищу Сталину.

— Есть.

Система сопротивлялась на каждом шагу, но я не собирался ломать ее лобовой атакой. Я использовал ее же правила, просто требуя их выполнения в сжатые сроки и под личную ответственность.

Новиков вернулся с двумя толстыми папками.

— Георгий Константинович, проект директивы по Спецтехкомитету готов. И поступили списки от НКВД.

Я открыл первую папку. Проект директивы был составлен корректно, но в нем не было главного — имен. Вторая папка содержала те самые списки. Я пробежался по ним глазами. Королев, Курчатов, Туполев, Ландау… И так далее.

Перед многими фамилиями значилось: «Заключенный», «Под следствием», «административный надзор». Я взял красный карандаш и на чистом листе написал три строчки:

'1. Полное освобождение.

2. Реабилитация.

3. Включение в состав Спецтехкомитета с предоставлением жилья и спецпайка.'

— Новиков, — я протянул ему листок. — Внесите эти формулировки в директиву напротив каждого имени из списка. Без исключений.

— Георгий Константинович, — Новиков немного замялся. — В наркомате юстиции могут не согласовать… Реабилитация — это длительная процедура.

— Согласовывать будем потом, — отрезал я. — Сначала — подпись товарища Сталина. После этого пусть юристы разбираются.

Новиков взял листок и вышел. Я понимал, что действую на грани фола, но иного пути не было. Эти люди были стратегическим ресурсом, важнее любого склада с оружием. Жаль, что пока не все вожди это понимали.

В 14:00 мне доложили, что полковник Грибов из отдела капитального строительства запросил заявку на двести рабочих для ремонта здания на Ленинградском шоссе. Я подписал ее не глядя. Система начинала шевелиться. Медленно, со скрипом, но шевелиться.

Через два часа в кабинет опять вошел Новиков. Лицо его было напряженным.

— Георгий Константинович, из управления делами СНК звонят. Товарищ Поскрёбышев просит немедленно представить обоснование по спискам для Спецтехкомитета. Говорит, формулировки о реабилитации неприемлемы.

Я отложил доклад о состоянии авиационных моторов.

— Что именно неприемлемо?

— Говорит, это создает опасный прецедент. Ставить под сомнение решения судебных органов.

Я взял чистый бланк и быстро написал:

«В целях обеспечения обороноспособности страны и выполнения специальных заданий Правительства прошу утвердить прилагаемый список специалистов с предоставлением полной свободы и условий для работы. Ответственность за их лояльность беру на себя. Жуков.»

— Отправьте это Поскрёбышеву, — я протянул листок Новикову.

— Слушаюсь.

В 17:30 Новиков снова вернулся с папкой.

— Ответ из управления делами, Георгий Константинович. «Внести в установленном порядке.»

Я открыл папку. Мой запрос был приложен к делу без отметки о согласовании. Рядом — короткая резолюция Поскрёбышева: «Тов. Сталину на подпись.»

Система не сдавалась. Она просто переводила решение на высший уровень. Теперь все зависело от одной подписи.

Еще через два с половиной часа, когда я закончил знакомится с вечерней почтой, в кабинет вошел дежурный офицер.

— Товарищ комкор, вас к телефону. Из управления делами.

Я взял трубку. Голос Поскрёбышева был сухим и официальным.

— Георгий Константинович, по вашему представлению. Будьте завтра в девять ноль-ноль. С документами.

— Будет сделано.

Я положил трубку и посмотрел на лежавшую на столе папку со списками. Завтра станет ясно, насколько далеко я могу продвинуть свои полномочия. Система проверяла меня на прочность, и завтрашний разговор покажет, смогу ли я заставить ее работать на свои цели.

Утром в Кремле, в кабинете, помимо Сталина, находились Маленков и Берия. На столе лежала моя папка со списками. Хозяин медленно прошелся по кабинету, остановившись передо мной.

— Товарищ Жуков, вы требуете освобождения большого количества людей, осужденных за вредительство. Вы понимаете степень ответственности?

— Понимаю, товарищ Сталин. Эти люди нужны для создания нового оружия. Без них мы отстанем навсегда.

Маленков резко поднялся.

— Но это же прямая амнистия для врагов народа! Георгий Константинович предлагает ставить под сомнение решения наших судов!

Берия, наблюдавший до этого молча, мягко встрял:

— Однако многие из этих специалистов действительно уникальны. В условиях строгого режима они уже дали ценные разработки.

Я почувствовал, что Берия ведет свою игру. Он не поддерживал меня прямо, но оставлял возможность для маневра.

— Речь не об амнистии, — сказал я, глядя на вождя. — Речь о мобилизации всех ресурсов для обороны. Я готов лично отвечать за каждого из этих людей.

Сталин повернулся к окну. В кабинете повисла тяжелая пауза. Наконец он обернулся. Пристально на меня посмотрел.

— Политбюро одобряет ваше предложение, но… — он сделал паузу, — за каждого освобожденного вы отвечаете головой. При малейшем сомнении в лояльности советской власти — возвращение в лагерь. Ну и вы будьте готовы держать ответ.

— Отвечу, товарищ Сталин, — коротко ответил я.

Маленков брезгливо поморщился, но промолчал. Берия сохранял невозмутимое выражение лица. Выйдя из кабинета, я почувствовал тяжесть нового груза. Теперь на кону была не только судьба реформ, но и моя собственная жизнь.

Токио, штаб-квартира Кэмпэйтай

Ватанабэ, он же Юсио Танака, закрыл досье на своего дядю. Заключение было готово: «Обвинения в симпатиях к Западу несостоятельны. Генерал-майор Катаяма проявил некомпетентность в военных вопросах, но остается лояльным Империи». Этого было достаточно, чтобы спасти жизнь родственника, но уничтожить его карьеру.

«Сокол» положил папку в лоток для исходящих документов. Теперь — следующая задача. Начальник отдела контрразведки, полковник Кобаяси, стал слишком опасен. В его досье лежали фотографии, сделанные скрытой камерой. На них Кобаяси принимал конверт от немецкого атташе.

Танака достал чистый бланк докладной записки. Он не стал писать о шпионаже — это вызвало бы чрезмерный интерес. Вместо этого он составил рапорт о «систематических нарушениях финансовой отчетности в отделе полковника Кобаяси».

Мелкое воровство, но обвинения в этом хватило бы для отстранения от должности. После чего капитан лично отнес документ заместителю начальника управления. Тот пробежал глазами, кивнул:

— Вами проявлена бдительность, капитан. Разберемся.

Возвращаясь в свой кабинет, Танака встретил полковника Кобаяси в коридоре. Тот холодно кивнул, даже не подозревая, что его карьера уже закончена. Ватанабэ покинул здание. По дороге к своему автомобилю он зашел в книжный магазин.

Он недолго находился там — пока выбирал книгу, микропленка с копиями документов по переброске 5-й дивизии в Маньчжурию оказалась в условленном тайнике. Садясь за руль, Танака позволил себе на мгновение закрыть глаза.