Щелчок в наушнике. Я медленно опустил трубку. Приказ есть приказ. Придется выполнять. Я отдал Гореленко указания продолжать подготовку к наступлению, сел в «ГАЗик» и через час добрался до аэродрома «Горы».

Он назывался так, чтобы сбить разведку противника с панталыку, потому что располагался на дне промерзшего лесного озера. «ПС-84» уже стоял наготове с вращающимися винтами. Мне оставалось лишь подняться в кабину.

Всю дорогу до Ленинграда я ломал голову о причине срочного вызова. Он вполне мог обернуться арестом. Разумеется, проведенный с одобрения высшего командования. А может быть — самого Сталина.

Я похлопал по кобуре с верным ТТ. Может, лучше сразу застрелиться? В лагере я смогу крепить оборону страны разве что кайлом. При условии, если вообще доживу до лагеря. Ладно, пока торопиться не следует. Посмотрим, что будет дальше.

В «эмке», встретившей меня на Комендантском, был только шофер. Откозырял. Открыл дверцу. Мы покатили по ленинградским улицам. Поначалу казалось, что повернем на Невский в сторону Литейного, но машина все же проследовала до Главного штаба ЛенВО.

Встретивший меня штабной, сразу проводил в кабинет, который сейчас занимал начальник Генштаба, с которым мы виделись буквально на днях в Белоострове. Само по себе это ничего не значило. Взять под арест меня могли и здесь.

Шапошников был не один. Кроме него, за столом восседал член Военного совета фронта, корпусной комиссар Клементьев, фигура, близкая к Ворошилову, представляющая политаппарат. Самого Ворошилова не было. Видать, он на другом участке.

— Садитесь, Георгий Константинович, — Шапошников указал на стул. — Прорыв первой полосы финской обороны — это факт. Однако факт и то, что вы сформировали свою «армию внутри армии», оттянув лучшие силы. А 19-й стрелковый корпус топчется на месте, неся потери. Командующий фронтом товарищ Мерецков настаивает на выравнивании линии фронта и перераспределении артиллерии РВГК.

Клементьев, не глядя на меня, добавил:

— Поступают сигналы о вашем своеволии. Игнорируете указания политотдела. Проводите странные эксперименты с обмундированием и питанием… Бригадный комиссар Уваров докладывает о недостатках в партработе на острие удара.

Я едва сдержал улыбку. Это была классическая атака с двух сторон. С военной точки зрения я виновен в неудачах соседей, а с политической — в том, что допустил самоуправство. Шапошников смотрел на меня без всяких эмоций, ожидая ответа.

Разложив на столе привезенные трофейные карты и фотоснимки, я принялся отвечать:

— Товарищ начальник Генштаба, товарищ корпусной комиссар. Линия фронта выравнивается не переброской пушек с участка прорыва на участок застоя, а развитием успеха. Вот данные разведки. Финны снимают батальон с фронта 19-го корпуса и двигают его в тыл 50-го корпуса, угрожая флангу. Прорыв первой линии обороны противника уже теперь облегчает положение соседей. Остановись мы сейчас — этот батальон вернется, и 19-й корпус не продвинется ни на метр. Нам нужны не пушки 19-го корпуса, а резервы фронта — чтобы ввести их в прорыв здесь, — я ткнул пальцем в карту за второй полосой, — и к утру третьего дня быть на подступах к Выборгу. Тогда вся финская группировка дрогнет.

— Вы уверены в сроках? — холодно спросил Шапошников.

— Да. При условии получения 85-й стрелковой дивизии из резерва Ставки и полка «Т-28».

— Это фантастика, — хмыкнул Клементьев.

— Это план, основанный на знании слабостей противника и возможностей наших войск, — парировал я. — А «сигналы» о питании… Бойцы в маскхалатах и с шоколадом в вещмешке не обмораживаются и штурмуют лучше, чем бойцы в шинелях с пустым животом и политбеседой вместо артподготовки.

Клементьев выпучил глаза, но не успел сказать ни слова. Вдруг тихо открылась дверь, ведущая во внутреннее помещение. Вошел Берия. Его появление было как удар тока. Все встали. Клементьев злорадно усмехнулся, Шапошников остался спокоен.

— Прошу прощения за вторжение, — вежливо произнес наркомвнудел. — Товарищ Сталин интересуется ходом прорыва на Карельском перешейке. И… некоторыми вопросами, выходящими за оперативные рамки. Прошу товарища Жукова, если к нему больше нет вопросов, уделить мне несколько минут.

Это была не просьба, а приказ. Я посмотрел на своих собеседников. Клементьев растерялся. Шапошников, совершенно не удивленный ни появлением Берии, ни его словами, сдержанно кивнул.

— Мы как раз закончили, Лаврентий Павлович, — сказал он. — Георгий Константинович, ваши доводы по резервам мною услышаны. Решение будет принято в течение двух часов. А пока… пройдите с товарищем Берией.

Я тоже кивнул и проследовал за Берией в маленькую смежную комнату, без окон. В ней тоже был стол и стулья, но нарком остался стоять, заложив руки за спину. Значит, разговор будет недолгим. И выйти я могу из этой комнатки в наручниках, либо вперед ногами.

— С вашим другом, Георгий Константинович, Зворыкиным, возникли сложности.

Я молчал, понимая, что лучше не издавать восклицаний и не переспрашивать. Собеседник сам все скажет, что сочтет нужным. Он выдержал паузу и продолжил:

— Вернее — не с ним. С его человеком в Турку. Попал в облаву финской контрразведки по другому делу. По глупости — пытался скупить медикаменты сверх квоты. Однако при обыске нашли… нестыковки в документах на оборудование. Финны — педанты. Они начали копать. Пока до нас, видимо, не докопались, но тенденция опасная.

— Что вы предлагаете, Лаврентий Павлович? — спросил я.

— Я уже кое-что сделал. Человек «покончил с собой» в камере, не выдержав допросов. Цепочка оборвана на нем. Для Зворыкина это сигнал — быть осторожнее. Поставки замедлятся, но не остановятся. Вам же, — он посмотрел на меня через пенсне, — нужно срочно стать слишком заметным, чтобы вас можно было тронуть из-за таких мелочей. Шапошников даст вам резервы. Не все, что вы просите, но даст. Вы должны взять Выборг. Быстро. И тогда все эти разговоры о «самоуправстве» превратятся в «инициативу дальновидного полководца». А инициаторов разговоров… — он чуть усмехнулся, — отправят проводить партсобрания в отдаленных гарнизонах. Уваров, кстати, получит срочный вызов в Москву. У товарища Маленкова возникнут свои проблемы с учетом партийных кадров.

Нарком говорил то, о чем я уже думал, но сформулировал все это, как план действий.

— А если не смогу взять быстро?

— Тогда провал снабжения и ваши «новации» станут удобным объяснением неудачи. Виноваты будете вы, а не Мерецков или Ворошилов. Вывод прост, товарищ Жуков: побеждайте. Ярче и громче всех. И тогда к следующим вашим «проектам» в Генштабе будут прислушиваться внимательнее. А я… я постараюсь, чтобы вам не мешали те, кто мыслит категориями вчерашнего дня.

Он кивнул и вышел. Все было сказано. Ничего личного и лишнего. Чистая реалполитик. Наркомвнудел видел во мне инструмент для ослабления своих врагов, вроде Маленкова и старой военной верхушки. И хотел заполучить козырь в лице успешного, обязанного ему военачальника.

Через два часа Шапошников, уже один, сообщил мне решение:

— 85-я дивизия будет передана вам после прорыва второй полосы. Полк «Т-28» — получите завтра. Тяжелый артполк РВГК — тоже. Но, Георгий Константинович, — он посмотрел на меня усталыми, все понимающими глазами, — это последнее усиление. И срок — десять дней. К Новому году флаг над Выборгом. Иначе все, включая мое расположение, кончится. Удачи.

Что ж. Удачи так удачи. Из Главного штаба я сразу направился в штаб ВВС. Для обеспечении победы мне мало было слаженных действий сухопутных сил. Пусть товарищи авиаторы тоже пошевелятся.

Штаб ВВС Северо-Западного фронта, Ленинград

На столе в штабе ВВС только что образованного Северо-Западного фронта, лежали сводки, из которых следовало, что 41-й и 44-й скоростные бомбардировочные полки, гордость парадов, потеряли за два дня четырнадцать «СБ». Многовато.

Причины — пренебрежение к финским истребителям, «парадные» развороты под огонь, отсутствие истребительного прикрытия на маршруте. Об этом, а также — о чисто конструктивных недостатках «скоростных бомбардировщиков» и шла речь.