— Георгий Константинович, рад вас видеть, — произнес он. — Спасибо, что приехали. Боюсь, ваш опыт Халхин-Гола сейчас нам будет крайне необходим.

— Опыт — вещь полезная, Кирилл Афанасьевич, если им правильно распорядиться, — проговорил я, оглядывая карты на стенах. На них были нанесены условные обозначения наших частей, но почти не было данных о противнике. — Мне бы хотелось представить общую обстановку. Меня интересует не расположение наших дивизий, а что именно им предстоит прорывать.

Мерецков тяжело вздохнул и подошел к одной из карт Карельского перешейка.

— Линия Маннергейма. Мощный укрепрайон. Доты, надолбы, минные поля. Финны подготовились основательно.

— Конкретнее, — потребовал я. — Количество долговременных огневых точек на основном рубеже? Их вооружение? Система огня? Глубина эшелонирования?

Мерецков замялся.

— Точных данных… пока нет. Финны хорошо маскируются. Но наше превосходство в живой силе и технике…

— Превосходство в живой силе на узком участке фронта теряет смысл, когда эта сила гибнет под перекрестным огнем из дотов, точное расположения которых нам неизвестно, — прервал я его. — Ваши части готовы к наступлению в этих условиях?

— Части сосредоточены и ждут приказа! — отчеканил командующий с нотками обидчивой уверенности в голосе. — По сообщению политкомиссаров, бойцы рвутся в бой!

— Рвутся в бой… — я повернулся от карты к нему. — А вы их учили, как штурмовать дот? Как передвигаться по глубокому снегу? Как не замерзнуть в сорокаградусный мороз?

В кабинете повисла тяжелая пауза. Мерецков опустил глаза.

— Времени… не хватило. Получили приказ сосредоточиться…

— Время пока есть, — сказал я твердо. — Мое требование, никаких лобовых атак до завершения подготовки. С сегодняшнего дня начинаем интенсивные учения. Создаем учебный полигон, имитирующий укрепрайон противника, где будем отрабатывать тактику штурма. И в первую очередь — налаживаем разведку. Мне нужны языки, чертежи, схемы, любые разведданные, которые помогут нам правильно спланировать прорыв.

Я видел, как меняется лицо командующего ЛенВО. Он понимал мою правоту, но привычка подчиняться приказам свыше и давление обстоятельств сковали его. К тому же, несмотря на то, что я явно нарушаю субординацию, он вынужден был выслушивать мои нотации.

— Хочу, чтобы вы правильно меня поняли, Кирилл Афанасьевич, — немного смягчил я тон. — Я говорю все это, не для того, чтобы обидеть вас. Тем более, что вы мой начальник, а не я ваш. Я говорю все это для того, чтобы совместными усилиями мы могли выполнить поставленную перед нами товарищем Сталиным задачу. И выполним мы ее только с подготовленными войсками, а не с дезорганизованной толпой, брошенной на убой.

Мерецков молча покачал головой. Видно было, что с одной стороны он испытывает облегчение от того, что ответственность теперь делится почти пополам, а с другой стороны чувствует неприятие к человеку, которого фактически навязали сверху.

— План кампании согласован на самом верху, Георгий Константинович, — сухо произнес он. — С другой стороны, вчера был звонок от самого товарища Сталина. Вождь сообщил о вашем прибытии и настоятельно просил всячески содействовать вам.

— Хорошо, в таком случае, давайте обсудим сухопутную часть вашего плана, Кирилл Афанасьевич, — сказал я.

— Разумеется, товарищ Жуков, — кивнул он.

— Вот вы планируете наступать на всех направлениях сразу, — сказал я, пододвигая к себе копию плана. — От Баренцева моря до Ладоги. Рассредоточить силы на гигантском ТВД. Это первая ошибка.

— Но таким образом мы свяжем силы противника по всему периметру! — возразил командующий.

— Свяжем? — я ткнул пальцем в карту. — Его силы рассредоточены. Зачем нам дробить свои? Какой толк будет от горно-стрелковых дивизий на северных возвышенностях, если там засядут финны, прекрасно знающие местность? Для чего нам отдельный корпус на кемьском направлении, если он будет вязнуть в снегах, пытаясь перерезать железную дорогу на Оулу. И главное — ваш «главный удар»… — я перевел палец на Карельский перешеек, — он распылен между Видлицей и перешейком.

Я встал и подошел к карте.

— Вы предлагаете 7-й армии на перешейке лбом пробивать линию Маннергейма, а группе с Видлицкого направления — прорываться через леса и озера им в тыл. Спросите любого штабного — какое расстояние между этими группировками? И как они будут взаимодействовать, когда между ними окажутся десятки километров лесов, озер и финских засад?

Мерецков молчал, губы его были плотно сжаты.

— Финны не станут ждать, пока мы их обойдем, — продолжал я. — Они будут сдерживать нас на перешейке и по частям разгромят растянутые колонны на Видлице. Ваш план игнорирует два ключевых фактора: местность и мобильность противника.

— У нас подавляющее превосходство в силах! — настаивал командарм 2-го ранга.

— Превосходство, которое мы не сможем использовать на узких дорогах в лесу, — отрезал я. — Красноармеец, бредущий по колено в снегу, вместо того, чтобы стремительно передвигаться на лыжах, для засевшего на дереве снайпера, — это живая мишень.

Я вернулся к столу.

— План требует кардинального пересмотра. Отказываемся от второстепенных ударов на севере. Сосредотачиваем силы на Карельском перешейке. Создаем не семь дивизий на Видлице, а одну мощную ударную группировку для прорыва линии обороны противника. Только так мы сможем использовать наше превосходство в артиллерии и танках.

Мерецков смотрел на меня с недоумением и обидой.

— Ставка утвердила этот план…

— Ставка утвердит и другой, если он будет работать, — жестко сказал я. — Или вы хотите повторить август 1914-го, когда русские армии полезли в Восточную Пруссию по разным направлениям?

Он промолчал. М-да, предстояла не просто дискуссия, а ломка уже утвержденного плана, но иного пути не было. Предстояло крушить не только оборону противника, но и укоренившуюся в командовании уверенность, что численное превосходство решает все.

Художник-оформитель Тойво Лахти, он же «Вяйнемёйнен», отодвинул от себя тарелку с недоеденной селедкой. Из окна его маленькой квартиры был виден заснеженный двор. Связной передал: «В Ленинград прибыл комкор Жуков. Тот самый. Зачем и насколько?».

Выяснить это можно было через интенданта 2-го ранга штаба ЛенВО, оперативный псевдоним «Жаворонок». Конечно, он был мелкой сошкой — обеспечивал тыловое снабжение, но и то мог оказаться полезен. Все равно другого у Лахти не было.

«Вяйнемёйнен» достал из тайника под половицей пачку советских рублей и два золотых царских червонца. «Жаворонок» любил деньги, но и трусом был изрядным. Поэтому золото могло стать решающим аргументом — его легче спрятать и вывезти.

Встреча была назначена через час, в переполненной бане на Кронверкском. Надо было дать ему понять, что вопрос с Жуковым — жизненно важен, но не вызвать у информатора паники. «Жаворонок» и так походил на затравленного зайца.

Лахти подошел к окну, поправил штору. Погасил свет. Пора было ехать. Он вышел из дому. Город жил своей обычной жизнью, не подозревая, что где-то решается судьба будущей войны. И целого государства.

Пар в бане висел густым маревом, скрывая лица. Тойво Лахти сидел на деревянной лавке в предбаннике, завернувшись в простыню. Рядом, тяжело дыша, расположился упитанный «Жаворонок». Между ними лежало свернутое в трубочку полотенце.

— Нельзя ли как-то побыстрее? — нервно пробормотал интендант 2-го ранга, косясь на здоровенного парня, выходящего из парилки. — Я не могу торчать здесь подолгу…

— Это займет минуту, — тихо, но отчетливо сказал «Вяйнемёйнен». — В город прибыл человек. Очень важный. Комкор Жуков. Мне нужно знать, зачем он здесь и как долго собирается пробыть?

«Жаворонок» побледнел так, что его бордовые щеки приобрели бурый оттенок, который хорошо различался даже в густом пару.

— Жуков?.. Но я… я занимаюсь обмундированием! Я ничего не знаю о таких чинах!