Заноза лежал на боку, подперев рукой голову, жевал соломинку и пятился в темноту, трудно свыкаясь с неизбежностью. Нет, самим приговором он был даже доволен, насколько можно в его-то положении. Судья проявил невиданную щедрость: за воровство у казны полагалось колесование либо солнечная клетка, но ради грядущего праздника Гвидо приговорили всего лишь к повешению. Однако здесь были свои сложности.

Гвидо беспокоил палач. Реджио — город немаленький, столичный, и практика у работника топора и клещей должна была быть обширной. Но поди ж ты — палач оказался на редкость нерадив! Гвидо сам убедился в его прискорбной косорукости, когда вместе с сокамерниками пялился на расправу над каким-то убийцей из благородного сословия, приговоренным к отсечению головы мечом. Душераздирающее вышло зрелище!

Гвидо аж передернуло. Пять ударов, чтобы отправить душу в Бездну. Пять, Благие! Просто слов нет… И вот это убожество завтра возьмется за него…

Завтра? Да нет, уже сегодня. Примета была верная: когда под вечер отворилось решетчатое оконце в двери, и сидельцы стали по одному протягивать деревянные миски, Гвидо оказался не у дел.

— Отвали, покойник — произнес тогда надзиратель, и люди в камере дружно обернулись на эти слова. Все поняли правильно. Городские власти свято блюли традицию: смертника накануне казни не кормить, дабы напоследок очистил душу постом.

Аппетит у Гвидо пропал полностью. А вот винца бы не помешало, но добрый стакан красного полагается приговоренному уже на Скорбном Помосте, что на мосту Латников.

Гвидо уселся на корточки. Вокруг на смрадной соломе спали люди: кто примолк, свернувшись, словно малый ребенок, кто развалился, будто у себя дома. Сопение и невнятное бормотание сливались в монотонный звук, изредка прерываемый рычащим всхрапом бугая в углу. Та еще музыка, но Гвидо согласился бы слушать ее снова и снова — лишь бы солнце подольше сидело под землей.

Не то чтобы было страшно, нет… ну, почти что нет, а вот обидно было до тошноты. Помирать не дожив и до шестнадцати, не распробовав как следует пряное варево судьбы — куда это годится, а Благие?

'Владыки мира, — мысленно произнес Гвидо, — я человек маленький и негордый, и спорить против вас девяти мне не с руки. Однако, сдается, что здесь ваша компания, не в обиду будь сказано, чуток перегнула палку. Вот скажите, что я тут делаю в таком скверном окружении? Вон тот тип у окошка, он воткнул заточку в сердце лучшему дружку из-за трактирной девки. Другой, сопящий здоровяк, как вы знаете, целый год разбойничал на большой дороге.

Я же, человек кроткий, я всего лишь взял то, что лежало без должного присмотра. И ведь не у бедняка какого взял, не у вдовицы беззащитной… За что же вы обрекаете меня на муки и смерть? Нет, всякий скажет, что так не пойдет. Нет, не правы, вы, Владыки Мира, Истинные, Благие, Непреклонные, но я как человек маленький, негордый и незлобивый, не буду роптать. Избавьте меня от мерзкой казни, а уж я обещаю впредь быть разумнее. Зуб даю, Владыки Мира'.

Сотворив столь прочувствованную молитву, Заноза вновь улегся на солому и закрыл глаза.

Ночь шла. Помойка воняла.

Наверно, Гвидо задремал, потому что когда что-то ткнуло его в босую пятку, лишь дрыгнул ногой, отгоняя мышь. Расплодились, проклятые!

Пинок повторился. Заноза открыл глаза. В камере сделалось светлее, и смертник невольно вскинул голову к окошку, ожидая увидеть предательские признаки утра. Но нет, сквозь решетку все так же таращилось черное небо.

Гвидо повернулся, и сердце его екнуло. Свет шел из «собачьего лаза» — отверстия в четверть человеческого роста, проделанного в обитой железом двери. Через лаз приговоренные к смерти попадали в камеру, чтобы выйти оттуда только в день казни — если, конечно, доживали. Сейчас лаз был приоткрыт, и кто-то с той стороны как раз втягивал в щель палку.

— Эй, Заноза! — прошептали снаружи. — Подь сюда.

Гвидо двинулся на свет, осторожно переступая через чьи-то ноги. Сердце отчаянно колотилось. А ну как сейчас лаз закроется, и надежда исчезнет? Но нет, стоило смертнику приблизиться к заветной дверце, как та приподнялась.

— Ползи! — приказал голос.

И Гвидо упал на пузо и пополз навстречу судьбе, мельком удивившись: да неужто Владыки мира и впрямь откликнулись?

Снаружи ждали отнюдь не Вестницы Зари. Кто-то вцепился Занозе в плечи и выдернул из лаза, швырнув на каменный пол. Только зубы лязгнули. Гвидо по привычке сжался и закрыл глаза — на случай, если будут бить.

— Вставай, — приказал все тот же голос, и в бок, прямо под ребра воткнулся тупой носок сапога.

Гвидо повиновался; поднялся, щурясь на красный свет лоретийского бездымного фонаря, и обомлел. У двери высился Дольчино — тот самый непутевый палач, чьей бесталанности осужденный так боялся. Здоровенный мордатый детина с бычьей шеей, чуть ли не вдвое выше Занозы, стриженный в скобку, как монашек, и выбритый до покойницкой синевы смотрел на Гвидо так, что душа ушла в пятки и спряталась там в мозольные шишки. Обряжен Дольчино был по-рабочему. Грязно-серая латаная рубашка с ржавыми пятнами, кожаные вытертые от старости штаны, высокие разношенные сапожищи — все, что не жалко выбросить, коли замараешься при исполнении.

Гвидо открыл рот, точно пойманная кефаль. Неужто судьи решили не ждать рассвета? А где вино? Где фламин Черного Трилистника? Владыки мира, или смеетесь вы?

Палач равнодушно оглядел его и подкинул на ладони свернутую цепь.

— Повернись, — велел он. Гвидо ткнулся мордой в каменную стенку, заложив руки за спину. Палач проворно окрутил запястья цепью — дрянное ржавое железо расцарапало кожу, по ладони заструилась кровь.

— Топай, — палач развернул Занозу и подтолкнул его вперед. Гвидо поплелся по узкому грязному коридору, одну за другой минуя обитые железными полосками двери: некоторые с «собачьими лазами», другие — обычные. Впереди, у подножия лестницы, маячил еще один бездымный фонарь. Позади скрипели сапоги палача. Крепкие еще, должно быть, подметки, толстые, подумал Гвидо, шаркая босыми ногами по неровному шершавому камню.

Они приблизились к лестнице и поднялись на пару пролетов — парень взмок, пытаясь без помощи рук карабкаться с одной скользкой ступеньки на другую. Дольчино, шедший сзади, то и дело подбадривал его, втыкая кулак меж лопаток.

«Ну, не дурак ли? — тоскливо думал Гвидо, дергаясь от очередного пинка. — Ведь навернусь я сейчас и шею сломаю. Буду лежать, словно ощипанный куренок на поварне… Ай, Заноза, куда тебя тащат, на какие муки?»

Наконец впереди показалась частая решётка — толстенные прутья делили лестничную площадку надвое, преграждая путь к дверце — такой же низенькой и крепкой, как и все прочие здешние двери, и Гвидо совершенно незнакомой — в тюрьму его волокли испуганного до одури, так что не с руки было путь разглядывать.

Дверь никто не стерег, и Гвидо как-то вдруг понял, что по пути не встретил ни одного надзирателя из той своры дурней, что делят еду и выносят поганые ведра. Странно, кто-то же должен караулить и ночью. Или они настолько глупы, что завалились спать?

— Стой, — Дольчино еще раз пнул приговоренного и, вынув из кошеля кругляш размером чуть меньше золотого коррэ, вложил его в маленький ящичек, прикрепленный к стене. Что-то щелкнуло. Часть решетки ушла в пол. Заноза засмотрелся, удивляясь быстроте и бесшумности механизма. Ловко. Видать, городские власти не скупились на добротные штучки. Что ж они палача-то приличного зажали…

— Куда уставился, бестолочь?

Палач толкнул Гвидо в образовавшуюся прогалину, шагнул сам. Решетка встала на место, и тут же маленькая дверца отворилась. Оттуда бил яркий, неприятный свет. Дольчино осклабился и освободил руки парня от цепи.

— Иди, пропащая душа — сказал палач. — Пора покаяния.

Гвидо испуганно попятился, но Дольчино надвинулся, сцапал Занозу за шиворот и, словно щенка, швырнул прямо в дверной проем.

— Паразиты?

— Что есть, то есть, джиор.