— Как рука? — спросил Тадео. — Очень больно?

Эрме опустила кувшин.

— Не знаю, — растерянно ответила она. — Не чувствую. Сначала жгло, а сейчас никак.

Тадео присел на корточки и осторожно взял ее ладонь в свои шершавые, точно у простолюдина, ручищи.

Волдыри были знатные, на все пять пальцев. А мазь от ожогов она с собой не взяла — состав скисал на жаре. Вернутся в замок — сделает примочку.

— Вообще-то от такого принято орать в голос, — задумчиво заметил Тадео. — Это ж сообразить надо — загрести жар голой рукой. Я бы не додумался, честное слово.

Он раскрыл сумку, покопался внутри, вытянул кусок ткани и, плеснув на нее воды, принялся обматывать Эрме ладонь. Спокойно и размеренно, так словно плел сеть или косичку из травы.

— Ну я же не совсем безрукий, — слегка улыбнулся он в ответ на ее удивленный взгляд. — Перстень не снимешь?

Эрме покачала головой, отвергая такое предложение.

— Бинтуй целиком.

— Как знаешь, — Тадео затянул узелок, навертев на ее руку подобие тканевого кокона. — А что же теперь делать со стариком?

— Ничего. И пусть совесть тебя не терзает. Мы не сможем помочь. Просто не сможем. Остается ждать.

— Ждать чего? — неловко уточнил Тадео. — Когда он…

— Ждать, когда встанет солнце.

— И что тогда?

Эрме промедлила с ответом, подбирая слова.

Она никогда не видела, как такое делается. И до сей поры была уверена — никто в Тормаре не видел. Она и читала о подобном лишь в одной книге — старинном переводе редкого беррирского трактата «Искусство тайной гибели», который маэстро Руджери принес ей после того, как она сдала таки испытание на звания мастера-травника по снадобьям, зельям и ядам.

Когда Руджери, от природы не отличавшийся доверчивостью, уверился наконец, что для высокородной ученицы это серьезное занятие, а не блажь, он воодушевился и явно вознамерился воспитать из нее вторую Агриппину Эторскую, великую целительницу (и знаменитую составительницу зелий). Книги, подобные беррирскому трактату, могли немало поспособствовать такому развитию событий.

«Искусство тайной гибели» произвело на Эрме сильнейшее впечатление, отталкивающее и завораживающее одновременно.

В трактате четко, подробно, прямо-таки любовно, описывались смертоноснейшие растения (к радости всех здравомыслящих людей в Тормаре не растущие) и изощреннейшие яды, какие только знала земля. Все это было густо сдобрено своеобразной беррирской мистикой и той странной поэтической философией пустыни, где добро и зло сливались, где свет становился проклятьем, а тьма несла благо, и ни одно начало не было способно одержать победу, не став гибелью себе самому.

Эрме прекрасно понимала, что изучение подобной литературы Черным Трилистником не приветствуется, и потому не стала рисковать репутацией наставника и заказывать себе список. Не стала и переписывать сама — книга не несла практической пользы, ведь ингредиенты были недоступны, да и не собиралась она подаваться в отравительницы. Но она несколько раз перечитала трактат, со всем вниманием изучила иллюстрации — изящнейшие цветные миниатюры. На одной такой иллюстрации был изображен кустарник, густо усеянный мелкими багровыми цветочками, а рядом, крупно — веточка, покрытая вытянутыми листьями, с одиноким колючим плодом насыщенного густо-синего оттенка.

Ночеглазка, так безыскусно передал переводчик беррирское название растения, дотошно указав в сноске, что это лишь самое распространенное из названий и имеется еще с десяток. Сок плодов ночеглазки являлся ядом, от которого не было противоядия, и без сомнения, мог бы принести немало бед человечеству, если бы не одно «но».

Росло сие дикое растение лишь на одном из островков у Берега Крови — то есть вдалеке от цивилизации, и все попытки пересадить его на иную почву — даже на соседние острова — неизменно проваливались.

А попытки случались, ибо ценность ночеглазки была не столько в самом наличии яда — мало ли отравы на земле⁈ — сколько в особенности его действия.

Главным назначением ночеглазки было ритуальное.

В прежние времена (как писал автор трактата) последователи местного островного культа давали свежесорванные плоды либо выдавленный сок ночеглазки избранному по жребию жрецу, дабы он сумел проникнуть за грань солнечного света, прямо во тьму Первозданной Ночи, где прошлое и будущее слиты воедино и можно узреть, как одно порождает другое. Умирающий словно становился открытой дверью, позволяющей другим на краткий миг прикоснуться к вечности.

Тогда этот ритуал показался Эрме по-дикарски жестоким — расплатиться чужой жизнью за возможность заглянуть за грань изведанного. Ученый беррир — автор трактата тоже не одобрял такого положения вещей, но совсем по иной причине. Его возмущала не жертва, но сам факт вторжения за предел дозволенного человеку. Заглянуть за покров тайны — значило, нанести оскорбление целомудрию Вечной ночи.

Возможно, именно это философское противоречие стало причиной того, что автор с нескрываемым злорадством сообщал в финале главы, что в конце концов население островка перемерло от какой-то неизвестной заразы, и теперь лишь плоскомордые обезьяны обитают в его сыром лесу, оглашая пещеры противными воплями. И поделом наглецам. Тогда Эрме была с ним полностью согласна. И вот теперь, словно в насмешку над всеми убеждениями, случилось невероятное: судьба поставила на ее пути человека, который явно был отравлен ночеглазкой.

Она не принуждала его, значит, ее вины не будет. Зато есть невероятный шанс, который ни один уважающий себя мастер не упустил бы. Вот Руджери точно не упустил бы. (И Аррэ, мерзавец, не упустил бы — эта мысль метеором мелькнула на самом краю сознания). И в конце концов, Девять Свитков не утверждают прямо, что так делать нельзя…

Она говорила медленно, надеясь, что сам процесс подбора слов прояснит ее мысли заставит принять верное решение. Наконец аргументы закончились.

— Да ты рехнулась, — сказал Тадео.

Она и в самом деле была слегка не в себе. Две бессонные ночи, новые люди, странные события, сплетшиеся в плотный клубок, видения и опасная реальность… Несомненно, все это должно было воздействовать на ее сознание, но разум, как ни странно, стал легким и ясным, а уверенность в своем выборе крепла с каждым мигом. Не каждому дается возможность на собственном опыте подтвердить или опровергнуть древние знания, и уж если такое выпадает — не медли, иначе какой ты мастер. Так, одно название.

Она упорствовала, и внезапное сопротивление Тадео только распаляло ее решимость.

— Эрме, — негромко, чтобы не расслышал Крамер, пытался увещевать он. — Подумай здраво: это же недостойно.

— Что недостойно⁈ Он пытался меня убить! И яд уже действует! Какая теперь разница⁈

— Он будет отвечать перед богами за себя! Ты — за себя! А я, как… как наместник Тиммерина, за тебя!

Эрме рассмеялась от неожиданности. Тадео отвечает за нее! Кто бы слышал!

— Перестань, Тадди! Никто здесь не ответчик! Это всего лишь эксперимент. Может, это вообще все сказки, бред собачий!

— Ты себя слышишь⁈ Он умирает, Эрме! Он человек, Эрме! Не псина!

— Уймись, Тадди! Я тебе это приказываю — не как родственнику, а как Саламандра — герцогскому наместнику, раз уж ты заговорил на языке власти и титулов. Уймись, иначе мы рассоримся всерьез!

Это, казалось, возымело действие. Тадео насупился и замолк. И вовремя: небосвод неудержимо наливался радостным багрянцем. Эрме наклонилась над Николо Баркой и убедилась, что он все еще дышит. Времени оставалось мало.

— Курт! — окрикнула она Крамера, который с нарастающей тревогой на лице наблюдал за их шепчущим спором. — Курт, пойди прогуляйся!

— Как далеко, монерленги? — спросил он.

— Настолько, чтобы если тебя начнут спрашивать, ты смог бы с чистой совестью сказать, что ничего не видел!

Крамер молча развернулся и отправился прочь с поляны. Его прямая, словно доска, спина выражала протест, но Эрме не могла допустить, что он присутствовал. Нечего вносить смущение и раздрай в его честные греардские мозги. Да и чем меньше свидетелей, тем проще и лучше.