Местные говорят разное, по большей частью туманное, мол, неуютно здесь, тяжко. Давит.

Семейство Форга они не любят и побаиваются, уж больно те чужие, странные. Но и не трогают, потому как друг другу они не мешают, а мне это главное. Пока не собачатся, пусть живут, как живут. Закон Тиммерина.

— Но что-то же здесь есть? — спросила Эрме. Она сидела, подтянув колени к подбородку, и наблюдала, как ветер сносит дым за стену ржаволиста. Искры таяли в черном небе.

— Что-то есть, — согласился Тадео. — И это что-то отчего-то не любит вот такие местечки, как это. Быть может, эти руки тоже его пугают. Или отгоняют. Или отталкивают.

Он кивнул на черный зев пещеры. Крамер поежился. Странно, подумала Эрме, он ведь горец, должен быть привычен к пещерам, кавернам, тоннелям. Видимо, воспоминания детства были весьма яркими.

Они помолчали.

— А ведь я однажды ночевал на берегу, прямо в лесу, — внезапно вспомнил Тадео. — Вскоре после приезда в Тиммори… Я тогда не знал, что так не надо делать. Просто заплыл на лодке слишком далеко, причалил, развел огонь, пожарил рыбу… И знаете, и впрямь сначала казалось, что за спиной кто-то стоит и смотрит. А после я вот также устроился у огня…

Он пошевелил прутиком в костре.

— И что дальше? — не выдержал молчания Крамер.

— Спал, как убитый, — улыбнулся Тадео. — И сны были отличные. Так что всем доброй ночи.

И он потянулся за одеялом.

Она знала, что впереди — море.

Знала, еще до того, как услышала тяжелый рокот прибоя. Знала, пусть и видела сначала лишь утесы и бескрайнее чернильно-звездное небо, обнявшее мир.

И она шла навстречу, как идут навстречу неизбежности.

Розмарин был везде. Смолистый резкий аромат окутывал ее пряным облаком, стебли клонились под порывами ветра, шелестя вытянутыми, словно лезвия мечей, листами. Цветы, голубоватые днем, сейчас казались серыми. Утесы заросли «цветком моря» столь густо, что он наверняка изгнал все прочие растения.

Только шум накатывающей на камни волны, только живое дыхание ветра, только шепот песка, мягкий и вкрадчивый.

Пена моря, враг забвенья…пена моря… враг забвенья… враг забвенья…забвенья…

Казалось, что, купаясь в этой черной звездной ночи, она вот-вот вспомнит что-то нестерпимо важное, что-то давнее, занесенное песками, что-то, что лежало в забытьи века и должно вернуться под эти небеса во что бы то ни стало.

Она шла, нисколько не удивляясь, что ступни босы, что подол длинного черного одеяния трепещет на ветру и обвивается вокруг ног, что четки исчезли, а на руке позвякивает металлом браслет.

Все было неизбежно, как неизбежен надвигающийся на берег прилив.

Она поднялась на гребень дюны и наконец увидела море. Бескрайняя водная гладь была темна и неспокойна, она то и дело врезалась в камни берега, и с медленным шипением отступала, сползая пеной по черному песку, чтобы спустя краткий миг вновь напасть и вновь отступить.

Над горизонтом вставала полная луна. Она казалась чудовищно огромной, ржаво-красной, и свет ее словно наполнял морские воды кровавым вином. Ветер все усиливался, стебли розмарина гнулись к земле, ударяя по коленям. Губы жгло от резкого привкуса соли.

И здесь ее настигла музыка.

Над утесами, над розмарином и шипящими водами прибоя пела сиринга. Напев ее то сладкий, то тревожный, но неизменно пустынный, как всякая пастушья песня на земле, наполнял собой пространство, сливаясь со свистом ветра.

Откуда она появилась? Ведь вокруг — она знала это точно — не было ни единой живой души. Быть может, она возникла из рокота волн, из мерцания звезд, из биения ее собственного сердца.

А возможно, она существовала всегда, изначальная, как сами ветра, что породили мир.

Сиринга говорила с ней: не голосом, но самим звуком и тем, что таится в молчании.

Где ты? Воды глубоки, воды бездонны, и камень горяч, и луна льет свое багровое вино, и раковина времени лежит под черным песком. Зачерпни песок в ладони — пусть поёт, ибо в песне его — память.

Время — соленая вода, оно накатывает и отпускает добычу, и успокаивается, чтобы вновь нагрянуть.

Время — ветер, что вечно рождается и умирает, что приносит и зной, и дожди, и гонит туман над пепелищами, и наполняет паруса кораблей, которым не дано вернуться, ибо огонь маяка мертв.

Время — музыка, которая зовет и сбивает с дороги, потому что забывает самое себя, остывая под ледяным небом.

Где ты? Отзовись. Если ты уже существуешь — отзовись, и голос твой, отданный ветру вулканов, ветру боли, ветру розмарина сплетется с моим голосом, и тогда я вспомню, что я еще существую.

Ибо все повторяется и все неповторимо.

И как заклинание, как мольба, как крик и как шепот.

Где ты? Где ты? Где ты…

Она отчего-то точно знала, что откликнись она на зов, и вся жизнь изменится бесповоротно и навсегда. И еще знала, что не может не отозваться. И потому прошептала, обращаясь то ли к черным валам, то ли багровой луне, что подернулась легкой пеленой облаков.

— Я здесь.

И услышала, как в неимоверной дали, за линией горизонта, кто-то торжествующе смеется.

— Я здесь.

Ее пробудил собственный шепот и резкий порыв ветра.

Эрме открыла глаза и подавилась криком ужаса.

Она стояла на обрыве, на самом краю утеса. Шаг-другой вперед — и она полетела бы вниз, прямо на качающиеся кроны. Ветер кружил вокруг, свистел, и темное древесное море, волновалось и стонало, повинуясь его воле. Натужно скрипели стволы.

Над горами поднимался молодой месяц, и его серебряный свет позволял лишь примерно осознать, как глубока была пропасть, но и этого было достаточно, чтобы сердце ушло в пятки.

Эрме поспешно отступила от обрыва, чувствуя, что ноги едва слушаются. Она огляделась, не понимая, где она и как здесь очутилась. Место было совершенно незнакомое: ни костра, ни поляны, ни стены ржаволиста, ни тропинки, ведущей вниз. Ничего подобного и в помине не было.

Она стояла на совершенно ровной площадке. Здесь не было даже травы — лишь древний костяк скалы. Поодаль виднелись темные вытянутые очертания камней, — она могла прийти только оттуда: все иные пути оканчивались пропастью.

— Тадео, — испуганно прошептала она. — Курт. Где вы⁈ Кто-нибудь⁈

Никто не отозвался. Ветер свистел все сильнее. Эрме чувствовала, что ее бьет озноб: безрукавка не спасала от пронизывающего сквозняка и уж, конечно, не защищала от страха и неизвестности. Она в жизни не знала за собой склонности к сонному бродяжничеству. Какая сила могла увести ее прочь от лагеря?

Эрме прислушалась, надеясь различить голоса, но сначала все напрочь заглушал ветер. А потом она услышала звук.

Цокающий, и щелкающий, и постукивающий одновременно, он раздавался то справа, то слева от обрыва. Казалось, что где-то в глубине леса перекликаются ночные птицы, но перекличка эта постепенно складывалась в навязчивый мотив и ввинчивалась в виски, отзываясь болью.

— Цок-цок-цок-тке-тке-тке. Цок-цок-цок-тке-тке-тке. Цок-цок-цок…

Звуки нарастали, начиная пугать и в то же время притягивать. Эрме почти против воли, ведомая каким-то безрассудным любопытством, приблизилась к краю обрыва и взглянула вниз.

По вершинам и кронам то тут, то там мерцали мутно-белесые огоньки. Они появлялись, погасали, но тут же возникали снова на другом месте — поодиночке и целыми стайками. Порой, когда ветер сгибал ветви, они начинали помаргивать, словно слезящиеся от пыли глаза.

Внезапно цокающий звук смолк. Огоньки замерли, перестав мерцать — так глаза раскрываются в удивлении.

Лес смотрел. Лес ее увидел.

Что-то щелкнуло о камни обрыва — так орешек или каштан раскрывается, ударяясь оземь или о стену. И еще. И еще. И еще. Затем послышалось скрежетание, словно нечто проворное взбиралось по обрыву, цепляясь за камни коготками.

Дожидаться, пока источники этого звука приблизятся, Эрме не стала. Она развернулась и бегом бросилась прочь от пропасти, к дальним камням.