— Так я тебе и поверил.

Когда пробил третий утренний колокол, Гвоздь не выдержал.

— Я пойду его искать! — заявил он.

Альфонсо Гуттиереш, работавший за стойкой, оторвался от списка покупок, который набрасывал на забракованном вчера Одо черновике любовного послания и спросил:

— Куда?

Рамон задумался. Дурень Комар даже словечком не обмолвился, куда его посылают. Ясно, что за Ривару, на Высокий берег, но Виоренца большая, есть, где потеряться. Кто знает, куда отправляют курьера? Тот, кто отправил.

— Значит, надо искать этого вчерашнего аристократа, — размышляя сам с собой, сделал вывод Рамон. Идея его не порадовала. — Только его ведь в тюрьму повели, да?

Альфонсо Гуттиереш исправил ' кочан капусты' на «три кочана», вспомнив, что главным блюдом «Бравой мыши» будет капустный пирог, и заметил:

— Скоро выйдет.

Гвоздь удивленно взглянул на отца. Ночью здесь прозвучали такие весомые обвинения…

— Выйдет, — повторил Альфонсо. — Знать всегда быстро выкручивается. А этот особенно… И моркови еще надо. Белла, морковь тоже подорожала, да?

Матушка неразборчиво откликнулась из недр поварни.

— Тогда я пойду туда, где он живет, — решил Рамон. — Он говорил про Шалфейный перекресток? Это ведь в Сальвиа, да? Вот туда и пойду. И спрошу.

Пожелает ли целый граф разговаривать с трактирным подавальщиком? Этим вопросом Гвоздь решил пока не озадачиваться.

Альфонсо дописал слово «морковь» и поднял глаза на отпрыска.

— Иди. Голову с собой возьми, сынок.

Рамон взъерошил светлые волосы и рассмеялся.

— Всегда со мной, батюшка.

Идти было неблизко, но Рамон поспешал и скоро уже пересек мост и начал подниматься по Первому спуску в гору. Здесь пришлось замедлиться.

Впереди Рамона тащилась компания мужчин — судя по выговору фортьезцев, а судя по одежде и виду — матросов с какого-то судна, которые то ли вышли из какой-то таверны, то ли, напротив, искали себе пристанища и места для завтрака.

Южане шли вразброд, но Рамон, занятый своими мыслями, не спешил обгонять и поневоле слышал обрывки беседы.

— Наломался за сплав, аж винище не берет, — недовольно проговорил один. — Как скотов гоняет, падла эклейдская. Больше в жизнь к «жоанам» не наймусь.

— Мы ж должны были неделю здесь стоять, а он собирается завтра под вечер сниматься, — поддержал второй.

— Может, боится что боком выйдет? — спросил из-за спин товарищей малый, шедший последним. — Мордастый-то сюда добирался. Ну как родня явится встречать? Здесь в Алексаросе «жоанов» полно. Как объясняться? Да и за вещички спросить могут.

— Тише, дурень! — шикнул второй. — Не сболтни кому!

— Да что я, тупой, что ли? Знамо дело. А только сундук я в капитанской каюте видел. Аккурат перед тем, как реджийцы явились.

— Да что в том сундуке? Он ж по всем карманам шарили, чтоб на жратву наскрести. Так, шмотье, поди, бабское…

— Может, шмотье, а может, и не шмотье. Я б пошарил, да ключа-то нет.

— И все же зря он баб ссадил. — сказал первый. — Они ж заплатили.

— А ты слышал, что «синица» говорил? Мол, душегубы они все. Пусть спасибо скажут, что не на правый берег высадил.

— Нет, братва, дело темное, — отозвался третий. — Как придем в Фортьезу, я валю и вам советую.

— Само собой. В жизни к «жоанам» не наймусь. В жизни…

Матросы поплелись дальше молча и вскоре свернули к какой-то забегаловке, оставив Рамону тягостное чувство, которое всегда возникало у него при столкновении с мутными жизненными историями. Но вскоре он снова вернулся к своим размышлениям и позабыл о нечаянно услышанном разговоре.

Он дошагал до Замковой площади и, поразмыслив, уселся отдышаться на теплые ступени Храма Истины Крылатой. Отсюда были видны главные ворота палаццо Гвардари и начало улицы Кипарисов. Следовало бы уточнить заранее, где именно расположен нужный дом. Мимо Гвоздя в святилище и обратно поднимались и спускались люди, но они, на взгляд Рамона, были слишком богато одеты, чтобы приставать с расспросами. Он даже надеялся, что ворота палаццо откроются и явят предмет его поисков, но, увы… пришлось встать и идти дальше.

Улица Кипарисов, соединявшая площадь перед палаццо с квинтой Сальвиа, шла сначала ровно по прямой, но затем начала отклоняться чуть вправо, следуя гребню холма, а после и вовсе начала то нырять в низины, то подниматься на пригорки.

Рамон шел, не забывая глазеть по сторонам. В этой части города он почти не бывал. Здесь было не так шумно, как в остальной Виоренце, тенисто, да и народ был совсем иного склада. Навстречу часто попадались степенные серьезные люди с зелеными шарфами лекарей и группки школяров в коротких плащах и круглых шапочках. Школяры Гвоздю никогда особо не нравились. Разгульные, да и держатся всегда надменно. Воображалы. Зато в дикий мяч с городскими им играть запрещено. Вот и славно!

Наконец Гвоздь остановился на краю маленькой старинной площади. На неровном, истертом временем булыжнике, сквозь который пробивалась рыжая трава, стояла красная глыба, лишь слегка тронутая рукой каменотеса, а на ней — статуя серого камня, в человеческий рост. Статуя изображала человека с полным и, на взгляд Гвоздя, не слишком добрым лицом в длинном, спадающем складками плаще. Человек поднимал вперед руку, точно благословляя, а в другой держал здоровенную тяжелую книгу, на которой были выбиты какие-то слова, которые Рамон не мог прочесть.

Ноги человека были обуты в сандалии, и вокруг одной обвивалось какое-то вьющееся растение, а под подошвой второй разевала пасть змея. Что сие означало, Рамон не ведал, но полагал, что бродить по местности, где водятся такие гады, в открытой обуви — неосмотрительно, если не сказать — глупо.

Это и был Шалфейный перекресток. Теперь следовало понять, в какой дом постучаться. Дома как назло здесь были не просто добротные, а красивые, с изящной лепниной и ясными, забранными цветным стеклом окошками, окованными медью дверьми и чисто выметенными порогами. Кое-где над дверьми были надписи на квеарне, которой Гвоздь, естественно, не владел.

Один дом, правда, отличался. Особняк на краю площади казался не слишком-то богатым, штукатурка на фасаде потемнела и кое-где обвалилась. Ставни были прикрыты, вдоль фундамента густо выросла душистая лиловая трава, и вообще вид у дома был какой-то запущенный.

Не, подумал Рамон. Точно не в этот. Графья, поди, посолиднее живут.

— Гвоздь! — внезапно услышал он откуда-то знакомый голос. — Гвоздище, чтоб тебя!

— Комар! — радостно воскликнул Рамон, увидев друга, выглядывавшего из проулка. Две проблемы решилось разом: и Одо отыскался, и стучаться нет надобности.

— Ты где шляешься? — напустился он на друга, но Комар внезапно подался назад, словно избегая людей, что шли по площади по своим делам, и сделал другу знак следовать за ним.

Гвоздь так и поступил. И быстро понял, что проблемы продолжаются.

На просторной, густо заросшей душистой лиловой травой лужайке, разделявшей две усадьбы, пасся оседланный конь. Рядом с ним на земле лежала молодая женщина в окровавленном платье. Рамон ужаснулся, подумав, что она убита, но, присмотревшись, заметил, что грудь слабо вздымается. Вторая женщина — да не просто женщина, Безмолвная сестра! — сидела, привалившись к стене, и, кажется, была без чувств.

А среди всего этого с отчаянным выражением лица стоял Комар. Когда Рамон в изумлении воззрился на друга, не успев спросить, что собственно сие означает, тот сунул ему в руку клочок бумаги.

— Какой это дом?

Гвоздь покрутил бумажку, старательно вчитываясь в размытые каракули, и неуверенно сказал:

— Второй?

Комар уныло уточнил:

— А с какого краю второй?

Гвоздь подошел к площади и понял, что вопрос не праздный. Второй от ближнего края улицы, от дальнего, от статуи, от переулков, от фонтанчика, от коновязи…

Он вернулся к Одо.

— А они не подскажут? — спросил он, сам понимая, что сморозил глупость.