И вот путешествие близилось к концу. Плоский Пригорок — один из множества в долине Ривары был последним ночным привалом перед Виоренцей. Завтра поутру они двинутся в путь и к полудню наконец достигнут дома.

И она примет нормальную ванну, закроется в башне и обстоятельно обдумает все случившееся за эти дни. Но это позже. Сейчас хотелось просто смотреть, как алый пронзительный свет покидает небо, и пряди его гаснут над долиной, над плоскими вершинами Взгорьев Вилланова, что тянулись от самого горизонта, над рощами и деревеньками, над широкой сильной рекой.

Закат — странное время. Эрме отчего-то всегда любила его куда больше рассвета. Рассвет призывает к действиям, порой поспешным и необдуманным, закат заставляет размышлять и вспоминать.

А закат не скованный стенами, шпилями и куполами и вовсе прекрасен. Отчего живописцы так редко изображают закаты?

Надо будет заказать полотно себе в кабинет, подумала Эрме. Живописцы продают свой талант, как и все прочие. Пишут портреты знати и купцов, фрески на заказ от фламинов и обитателей палаццо. Жители городов не обращают внимания за мир за пределами кольца стен.

Пишут то, за что платят. Что ж, она знает, кому заплатить за закат.

Поясница ныла. От укусов москитов чесалось все лицо. Одежда пропиталась потом.

И все же несмотря на все неудобства Эрме любила дороги.

Родись она мужчиной, не носящим имени Гвардари, наверняка стала бы или ученым-травником или путешественником. А лучше и тем и тем одновременно, бывали же в истории странствующие собиратели растений, составившие те книги, по которым сейчас учатся школяры. Порой ей нестерпимо хотелось оставить все и сбежать подальше, туда, где не придется ежечасно решать чужие проблемы.

Но она прекрасно понимала, что все это лишь игра воображения. Не бросишь ведь ни Джеза, ни город, ни дела. А Лаура? Эрме точно знала, что не успокоится, пока еще может повлиять на решение дочери. И, наверно, не успокоится и после. Трудно смириться, что у тебя не будет внуков…

Да и где она нужна на чужбине? Доля изгнанников тяжела, никто никого нигде не ждет. Так что мечты о свободе останутся мечтами. Остается лишь смотреть, как умирает еще один день жизни.

— Монерленги, ужин готов, — Крамер подошел почти неслышно.

— Без меня, Курт. Пусть едят и устраиваются на ночь.

Плоская вершина продувалась насквозь. Древние камни выветрились, и сейчас сложно было представить, что именно здесь было много веков назад — город или просто сторожевой пост, обращенный к низкому берегу. Эрме вспомнилось свое давнее путешествие — бесславное бегство домой из Аранты. Тогда они тоже прятались на похожем холме, неподалеку от границы. Интересно, помнят ли Крамер или Ройтер, как они сидели под защитой старой стены, испещренной непонятными символами, и размышляли, сумеют ли перейти границу или попадутся мужниным родичам?

Дед тогда долго не мог простить ее своевольства, сорвавшего его тайные планы. Что ж, подумала Эрме, привычно крутанув на пальце перстень, он сумел отыграться на славу.

…Следующие два года после того, как дед надел на ее палец Искру, показались Эрме невероятно тяжелыми. Лукавый Джез таскал ее с собой повсюду: на переговоры, на пиры и охоты, на заседания Совета, где Эрме не понимала и половины рассуждений советников.

И везде она встречала удивленные и недоверчивые взгляды: город и мир с подозрением принимал новую Саламандру. Выбор Джеза Гвардари заставлял усомниться в здравости ума старого правителя, но озвучить такую версию никто не решался. К Эрме приглядывались, выискивая слабые стороны и недостатки. От такого пристального внимания даже ей, выросшей, по сути, на виду, становилось не по себе.

Жаловаться было бесполезно, оттого она и не жаловалась. Лишь однажды она посетовала на свалившее на нее бремя отцу, но Оттавиано Таорец только бросил раздраженно:

— Он выбрал. Терпи.

На третий год случилось несчастье. На оленьей травле конь герцога на скаку оступился, попав в рытвину, и выбросил наездника из седла. Лукавый Джез сломал ногу и с той поры мог передвигаться только с помощью костыля и Рамаля-ид-Беоры. Дядя Алессандро теперь заменял отца практически на всех приемах и публичных собраниях, и Эрме пришлось состоять уже при наследнике. Она с грустью подтвердила свое давнее подозрение: дядя Сандро слишком упрям, вспыльчив и поспешен для правителя.

А еще внезапно осознала, что все же что-то вынесла для себя за два года натаскивания и пусть с трудом, но все же способна разобраться в политических хитросплетениях. Так продолжалось еще с полгода.

Как-то поздним вечером, когда палаццо уже угомонилось, а Эрме, сидя у себя в кабинете, размышляла: лечь спать, прочитать деловые письма, отложенные герцогским секретарем, или все же отдыха ради полистать новое сочинение Руджери, явился Рамаль и сообщил, что дед приглашает ее для беседы.

Разумеется, она пошла. Пошла, не зная, что разговор этот станет последним.

Дед ждал в малом кабинете, примыкающем к спальне. В комнате было полутемно и приятно прохладно. Сквозь приоткрытые окна лился стрекот цикад.

Лукавый Джез сидел на кушетке, вытянув поврежденную ногу. Рядом был прислонен уже ставший привычным костыль. На маленьком, по эмейрской моде, столике черного дерева Рамаль расставил серебряные с чернением беррирские бокалы, блюдо с яблоками и виноградом и кувшин вина.

— Эшеде, даббар, — сказал по-беррирски дед, и Рамаль бесшумно удалился, притворив резные двери. Эрме и Лукавый Джез остались вдвоем.

— Вы кого-то ждете? — спросила Эрме, заметив, что зажжены три светильника из черного камня. Дед всегда помнил заведенный бабушкой старый истиарский обычай — зажигать светильники по числу гостей.

— Может быть, — негромко ответил дед. — Садись, Диаманте, поговорим.

Эрме удивил его тон. Дед пребывал в расслабленно-меланхоличном расположении духа — редкое явление. Эрме и не припоминала, когда видела его таким в последние годы.

Она опустилась в кресло напротив герцога.

— Как там снаружи? Спускалась в город сегодня?

— Нет.

— Зря. Виорентис надо слушать. И слышать. Он точно раковина, в которой поет море. Ты же любила ездить в Школу и в Чинкаро?

— Теперь у меня нет на это времени, вы же знаете, ваша светлость, — стараясь спрятать раздражение, ответила Эрме.

— Знаю. И это я виноват, не так ли?

В голосе Джеза слышалась легкая тень язвительности. Это успокаивало.

— Как я могу жаловаться на ту великую честь, что вы мне оказали? — Эрме позволила себе вложить в ответ столь же малую толику насмешки.

Лукавый Джез улыбнулся.

— Ты о той самой чести, что заставляет тебя скрежетать зубами и мысленно проклинать меня каждый Совет? Не отнекивайся, я прекрасно знаю это твое выражение лица. Как будто кислую сливу откусила, но не можешь поморщиться и просто стискиваешь зубы.

— Вы выбрали странное наказание за строптивость, — заметила Эрме.

— Наказание за строптивость⁈ — Лукавый Джез рассмеялся. — Скажи, что ты считаешь нашим фамильным свойством? Давай, Диаманте?

Эрме приподняла бровь.

— Упрямство! — припечатал дед. — Это наше кровное упрямство! Наказывать Гвардари за строптивость, это все равно, что наказывать птицу, за то, что стремится летать! Нет, это не наказание… Это…

Он откинулся в кресле, вперив в нее пристальный взор. Сейчас он снова напоминал себя прежнего — жесткого, насмешливого, чуткого к миру, словно натянутая струна.

— Ну, вот ты. Как бы ты поступила на моем месте? Как бы ты выбрала Саламандру? Только начистоту и без уверток.

— Все были уверены, что вы сделаете Саламандрой моего отца, — проговорила Эрме.

— Оттавиано? Да, это был бы логичный вариант. Но задумайся. Твой отец слишком любит войну, Диаманте. Война его возбуждает, словно шалава похотливого юнца, уж прости мне такое сравнение. Человек войны дурной советчик в деле мира. Он везде будет искать возможность обнажить меч.