Егор откинулся на стуле и закрыл глаза, по скулам его заходили желваки.

— Бред какой-то, — мужчина выплюнул это, будто ругательство.

— Извините, — я опустила глаза. — Соболезную вашей семье и его девушке.

— Девушке? — глаза Егора сощурились.

Вот дурында!

— Простите, просто вся эта путаница началась с ресторана. И я снова могу ошибаться, но…

Ой, остановись, Вика! Ты и так уже дел натворила!

— Понимаете, когда вы в офис пришли, я была уверена, что вас уже видела. Но если смотреть на ваше с братом фото, то мне теперь кажется, что в ресторане около двух недель назад я видела вашего брата, а не вас. Он был с женщиной. И они определенно были парой. Хотя, — поспешно добавила я, — это вполне могли быть и вы.

Хотелось испариться...

Егор почесал лоб.

— Это точно был не я. А вы уверены, что это он был? — резонный вопрос.

— Если не вы, то точно он.

Егор вопросительно приподнял бровь, ожидая более развернутого ответа.

— Ну… — смутилась я. — С такой внешностью вас сложно… — чуть не ляпнула «забыть», — не заметить.

Черт! Еще хуже звучит!

Слава богу, он был слишком занят своими мыслями, чтобы обратить внимание на вынужденный комплимент.

— А что за ресторан?

— Называется «Дворянское гнездо», рядом с усадьбой Мусатова.

— Кого? — переспросил Зиновьев.

— Э… Художника. «Призраки», «Осенний мотив», «Майские цветы», — я все ждала, когда на собеседника снизойдет озарение. Как-никак это очень известный художник. Только, похоже, зря!

— Русский символист. Его работы даже в Третьяковке висят. Борисов-Мусатов.

— Ясно, — отмахнулся Егор. — А можно конкретнее, где это?

Мне кажется, или нотки «вредности» таки проскользнули. Но ему сейчас простительно.

— Пересечение Вольской и Бахметьевской.

— Я… учился в юридическом ниже по улице. Столько лет там ходил, не видел там музея, — удивился Зиновьев.

— Ну, это такой сруб в глубине двора.

— А! — закатил глаза Егор.

Я бросила взгляд на часы.

— Егор Михайлович, если вы не против, я на работу опаздываю.

Вот слово «работа» ему понятно. На самом деле мне было его безумно жаль. Несмотря на попытки сосредоточиться на деле, он порой зависал, как программа, которой не хватает мощности компьютера, чтобы «жить дальше».

— Да, конечно. Если что-нибудь вспомните, позвоните, пожалуйста! — визитка легла на стол.

Я тяжело вздохнула, когда за ним закрылась дверь. Не представляю, что было бы, лишись я вот так Васьки, а ведь мы с ним не близнецы, говорят, их связь гораздо прочнее и глубже.

Трешка Зиновьевых располагалась на втором этаже кирпичной пятиэтажной хрущевки, утопавшей в зелени тополей-свечек, старых каштанов, диких яблонь и слив. У подножья их стволов в небольших палисадниках разрослись кусты сирени. Ее дурманящий аромат по весне заполнял весь большой двор. Нежно-фиолетовые лепестки осыпались на серый асфальт, узкую лавочку, ютившуюся у высокого крыльца и смотрелись, как дорогое кружево.

Когда-то, кажется, в другой жизни, вместо просмотра телевизора бабушки — обитательницы домов, окружавших двор наподобие крепостных стен — выходили по вечерам на улицу, выносили вместе с бумажными пакетиками яблок и семечек, «сидушки» от старых стульев (чтоб помягче и потеплее) и становились информационным центром жизни целого двора. Теперь и лавочка вроде новая, а сидеть на ней стало некому.

Поселок Техстекло, ныне городской микрорайон, где и располагалась пятиэтажка, застраиваться начал в середине 50-х годов прошлого века для обеспечения жильем работников крупного и достаточно известного в стране в то время, точнее ее Европейской части, стекольного завода, чьей продукцией были оформлены Кремлевский дворец съездов и Останкинская телебашня.

Инженеры завода, мастера и простые рабочие получали здесь, кто комнаты и однушки, кто двушки, а кому везло, и трешки, строившиеся силами самого завода, который не поскупился и на Дом культуры и на Дворец пионеров. Может потому долгое время поселок был одним из самых чистых и безопасных мест для проживания в городе на Волге: большинство его обитателей дружили семьями, оттого пришлых примечали сразу.

Михаил Федорович Зиновьев, совсем крохой переехавший вместе с родителями из далекой деревни в город, вырос в этом тесном рабочем мирке, здесь он и учился, а позже, как и его родители, пошел работать на завод, отдав любимому делу пятьдесят лет жизни, дослужившись от простого ученика мастера до инженера цеха.

Все у него было: жена — красавица, дружная родня, хорошие друзья, с которыми хоть пить, хоть воевать, работа, которую он любил безмерно, а при таком отношении и премии, и уважение, и портрет на доске почета, и дача на Волге возле самого берега, лодка для рыбалки, Москвич, а потом и Жигули (тут уж не без помощи родственников).

В середине 80-х Михаилу Федоровичу, как женатому, но бездетному была выделена от завода однушка. На двоих хватало за глаза. А уж когда хоть поздние, но такие долгожданные сыновья появились, всем «миром Зиновьевским» собрались-навалились, и в трудные 90-е обменяли ее на эту самую трешку. Да, зал — проходная комната, и одна из спален ныне считалась кладовкой, потому что лишена была архитектором окон, и была настолько мала, что даже не все вещи туда умещались, какие хотелось бы убрать подальше от глаз, но для большой семьи родом из СССР это была настоящая удача.

К тому же тогда, в тяжелое для страны время, жизнь Михаила Федоровича обрела, наконец, истинный смысл, подарив ему второе дыхание. Два богатыря почти по три кило каждый.

Как Алька осилила близнецов, непонятно! Хрупкая ведь, как тростиночка, маленькая была. Так и возраст еще.

Всю голову сломала родня, пока имена придумывали карапузам. И писателей, и артистов, и вождей перебрали. Михаил Федорович больше всех мучился, а вот двоюродный брат — Семен, самый близкий друг, мучиться не стал.

— Так по прадедам нашим и назовите. Тоже близнецы же были.

Прадеды у Зиновьевых были знатные, Империю видели, две войны с революцией пережили. Один, и правда, прадедом приходился малышам.

— Артемушка и Егорушка, — Алевтина склонилась над сыновьями и улыбнулась. — А ведь, и правда.

— У нас прадеды тоже не хуже! — возмутилась родня жены.

— Да ну! — фыркнула теща. — Что за имена такие? А судьбы-то, судьбы?

— А что судьбы? — заголосила свекровь. — Тоже близнецы и умерли своей смертью от старости. Чем плохи судьбы-то?

— Один женат раз шесть был! — возопила бабка Алевтины. — А второй в монахи ушел!

— Не шесть, а четыре, от него в роду только внуков было сорок человек! Старостою в деревне до самой смерти оставался. На войне побывал и вернулся, в революцию не пропал. Голод перенес и всем своим детям находил, что поесть, ни один не сгинул. И это тогда-то! Егор — мужик! Сила был! А брат его не хуже! Ну и пусть в монахи подался. А скольким он помог, когда партия бушевала и война была?! И вообще! Что на роду написано, то и будет. Хоть как назови!

Долго препирались. Михаил Федорович в полемику тоже хотел вступить, только одного взгляда хватило, чтобы понять — Але имена понравились. Жена сидела на кровати в уголке, тихонечко пела и гладила нежные щечки.

На том и порешили.

Егор и Артем росли вместе с отцовской гордостью за них. Красавцы получились на удивление. Все в Альку. Темноволосые, глазюки яркие серые, статные, ростом в отца. И дружили крепко. С возрастом, правда, интересы у каждого свои появлялись. Артем увлекся музыкой, стал, как принято говорить, творческой натурой. Закончил консерваторию по классу фортепиано и вокалу. Егор, у этого сначала спорт, а потом… юридический институт.

Может, оттого и чувствовал себя Михаил Федорович счастливым. Да, работал много, но было ради кого. И ни разу семейство его не подводило. Как бы тяжело не было, но всегда вместе. Вот только пару лет назад стало…