— Ты, Виктор, забываешь про меня и про деньги, что привёз тот посыльный, — выложила она своё условие, играя краем стакана. — А я, так и быть, теряю память насчёт всяких… заморских мешков, диковинных продуктов и железных формочек для выпечки.

— А доказать-то сможешь? — неожиданно спросил Егор. Его голос был спокоен, почти ленив, но в нём слышалась такая глубокая, звериная уверенность, что по спине Карины пробежал холодок.

— Попробую, — бросила она ему вызов, но в её тоне уже слышалась неуверенность. — А не выйдет — так сплетни пущу. Сами знаете, как в городе языки чешутся. Станут вас сторониться, как чумных.

— Согласен! — Виктор резко поднялся, задев коленом стол. Стаканы звякнули. Он больше не мог здесь находиться. Видеть это лицо, слышать этот голос. Вся горечь, вся боль вырвались наружу одним сдавленным, хриплым криком: — Сгинь с глаз моих, гадина! Чтоб я тебя больше никогда не видел!

Эмоции взяли верх.

Карина, допив чай и, проводив взглядом бывших родственников, поднялась на ноги, колени тряслись от страха. А что, если бы Виктор поднял скандал? Ей самой пришлось бы ой, как несладко. Она недавно стала молодой женой красивого мужчины, который был учёным. Он бы не потерпел такой постыдной ситуации и тут же бы выгнал жену, которая оказалась не вдовой, а женщиной с непонятным социальным статусом.

— Мой муж ещё не пришёл? — девушка распахнула ворота и зашла в дом.

— Нет, госпожа, но слугу прислал. Просит ему отправить двадцать медяков, дело у него срочное.

— Опять деньги, зачем? Он же на днях получил жалование. Я даже не успела его в руках подержать.

— Не могу знать, госпожа, — прошептала девушка.

Карина молча прошла в спальню, где стоял её небольшой, но крепкий сундук. Открыла его, достала кожаный кошель. Монеты звякнули тускло, нерадостно. Она отсчитала двадцать, задержав взгляд на заметно похудевшем мешочке.

После свадьбы они с мужем уговорили его родителей отпустить их жить в новый, недавно купленный дом. Старшие согласились, видя, какая добрая и заботливая, а также богатая у них невестка. Тем более что в доме ещё оставались два сына.

Отдав деньги служанке, она подошла к окну, выходившему на улицу. Взяла со стола миску с жареными семечками, но не стала их есть. Просто сидела, глядя на пыльную, безлюдную в послеобеденный зной улицу, и ждала. Ждала мужа. Эта жизнь — в своём доме, с титулом замужней дамы, с прислугой — ей нравилась. Она была именно такой, о какой Карина всегда мечтала. Если бы не эта всё разрастающаяся тревога: молодой супруг задерживался всё чаще, а просьбы о деньгах звучали всё наглее. Но она справится. Она всегда справлялась. Ценой любви, ценной семьи, ценой чужой жизни… но справлялась. И сейчас не сдастся.

Прошло лето, и все самые смелые прогнозы Марины сбылись. В городе, на оживлённой улочке, теперь красовалась скромная, но уютная лавочка с вывеской «Сладкие грёзы». Идея была Марины, воплощение — общее. Они втроём — она, Егор и окрепший, поверивший в себя Виктор — вложили в неё душу. В витрине за чистым стеклом лежали румяные грибочки, золотистые орешки и невиданные прежде корзиночки с ягодным желе. На двери висело объявление, написанное красивым, женским почерком Марины: «Изготавливаем торты и пирожные к праздникам. Доставка в город и окрестные деревни».

Виктор пока не женился, но сердце его уже не было свободным. Оно тихо и упорно стремилось к Серафиме, дочери старосты. Девушка высокая, статная, с тихим, как лесной ручей, голосом и ясным, прямым взглядом. Она была на полголовы выше Виктора, но его это лишь забавляло.

«Зато, — шутил он с сестрой, — в толпе всегда увижу».

Старший брат часто говорил о ней Марине, и та, улыбаясь своей теперь уже постоянной, мягкой улыбкой, подначивала:

«Не зевай, братец. Такая красавица не камень в поле. Уведут».

Виктор качал головой, и в глазах его светилась твёрдая решимость.

«Как лавка по-настоящему на ноги встанет, сразу к отцу её пойду. Своим домом, своим делом приду».

Страх отказа старосты грыз его, но всякий раз, когда Серафима, принимая от него маленький гостинец — то шёлковый платочек, то книжку со стихами, — заливаясь румянцем, опускала длинные ресницы, сердце его обретало крылья. Он верил в её тихое «да».

Первой, кто встал за прилавок «Сладких грёз», оказалась, конечно, Тамара. Её дородная, уверенная фигура и радушный, хлёсткий говорок как нельзя лучше подходили для торговли. Марина целый месяц ездила в город, передавая ей кулинарные секреты, доводя каждое движение до автоматизма. А когда увидела, что Тамара не просто справляется, а начинает импровизировать, с лёгким сердцем отступила в тень. Её место было здесь, в доме, в лесу, рядом с Егором и детьми.

Заказы прибывали, словно листопад. Лавка гудела, как улей. И вот, спустя два месяца, когда за окном уже кружила первая позёмка и с крыш свисали хрустальные сосульки, Виктор отложил в сторону счёты, надел лучшую рубаху и, сжав в потной ладони маленькую бархатную коробочку с серьгами из речного жемчуга, отправился к старосте.

Гулянье вышло на славу! Столы ломились от угощений, а румяная, сияющая Серафима, опустив глаза, кивнула отцу на вопрос, согласна ли она. Виктор, смущённый и невероятно счастливый, весь вечер ловил себя на мысли, что это сон. Свадьбу, по старинному обычаю, отложили на зиму, «чтобы молодая семья под снежным покровом, как под пуховым одеялом, крепчала».

Виктор преобразился. Он смеялся громко, от души, достроил к дому светлую комнату, завёл не только куриц, но и пару коз, от чьего молока Серафима научилась делать нежный сыр. Закрома в амбаре ломились от картошки, моркови, свёклы. Зерно, частью продав, частью оставив на семена, позволило с лихвой заплатить все подати и ещё остаться с хорошим запасом.

Егор с Мариной, наблюдая за Сеней, который сноровисто щёлкал задачки по арифметике, которые ему подкидывала старшая сестра, решили: пора. Осенью мальчика отдали в городскую школу. Знания, твёрдо заявил Егор, та же броня, только для ума. Алю Марина учила сама, по вечерам, при свете лампы. И девочка, с её цепкой памятью и жаждой знать, не отставала от брата. Через месяц она уже читала по слогам, водя пальчиком по строчкам «Букваря».

А одним тихим, солнечным утром, Марина проснулась с лёгкой, странной тошнотой. Она сидела за столом, вяло ковыряя ложкой в тарелке с овсянкой, и мысленно вела подсчёты. Цифры складывались в ясную, неумолимую, дивную картину.

— Марина, ты заболела? — Егор, сидевший напротив, отложил нож. Его взгляд, всегда такой внимательный к ней, стал настороженным.

— Почти, — прошептала она, и по её щекам разлился тёплый, стыдливый румянец. Она встретилась с ним глазами и улыбнулась той самой, сокровенной улыбкой, что бывает только у женщин, хранящих великую тайну. — Вот только думаю… какого цвета кроватку купить? Голубого или зелёного?

— Кроватку? — Он нахмурился, не понимая. — Мы же недавно новую… — И вдруг понял. Словно молния ослепительной ясности пронзила его. Он замер, не в силах вымолвить слово, только глаза его, широко раскрытые, вопрошали, не смея поверить. — Не… не может быть?

— Может, — кивнула Марина, и слёзы счастья, чистые и солёные, покатились по её щекам. — Скоро нас, Егорушка, станет пятеро.

На свадьбу брата в разгар зимы Марина съездила, но ненадолго. Утренняя тошнота превратилась в постоянного, капризного спутника. Но даже это было счастьем — тяжёлым, сладким, желанным.

Прошёл ещё один год. Год, сотканный из первых улыбок младенца, запаха молока и пелёнок, из деловых хлопот и тихих семейных вечеров. Виктор сдержал слово. Он не только вернул сестре долг, но, объединив капиталы, открыл в городе первый настоящий ресторан «У Соколовых». Витрину его украшали диковинные десерты, секреты которых знала только Серафима, научившаяся у Марины всему лучшему.

И вот когда маленькому Максиму, сыну Егора и Марины, исполнилось три месяца, они устроили пир на весь мир — ну, или, по крайней мере, на всю деревню. Двор охотничьего дома ломился от столов.