Чен скривился, не понимая:

– И какое отношение эти два флакона вообще имеют к…

– Тихо, пусть говорит, – твердо сказал Лэй, не сводя с меня глаз. – Продолжай, Мони.

– Я обожала первый одеколон отца. Он пах свежим цитрусом и сандалом, с легкими нотками лаванды. – В этот момент я почти почувствовала тот аромат. – Когда он обнимал меня перед работой, запах оставался на моей одежде, и…

Улыбка скользнула по моим губам, неожиданная и теплая:

– И… эм… в школе я иногда нюхала рубашку и начинала улыбаться. Будто это был невидимый плащ, защищающий меня от всего плохого в мире.

Я слегка кивнула, словно подтверждая самой себе:

– Он всегда пользовался ими, даже когда шел в церковь.

Лэй приподнял брови:

– А второй?

– Он обжигал нос. – От одного воспоминания я обхватила себя руками. – Там был… такой мускусный запах, с горечью. Будто взяли неспелый фрукт, забыли его на жаре, а потом добавили крепкие пряности.

Пока я говорила об этом тяжелом запахе, он будто начал оживать в воздухе – плотный, темный, словно туман, закручивающийся перед самым моим лицом.

Хватит. Не делай этого снова. Это не по-настоящему. Помни. Этого запаха здесь нет.

Но он все равно вползал в память, впивался в горло, скручивал желудок.

– Мой отец пользовался этим одеколоном, когда исчезал на часы. – Я покачала головой. – В детстве я вообще не понимала, что происходит. Мама волновалась… злилась… особенно в те ночи, когда он вообще не возвращался домой. Иногда по несколько дней.

Я сглотнула.

– Я тогда не знала, что все дело в бабах и азартных играх. У нас в семье никто не говорил об этом вслух. Мама молчала. Отец – тоже. И… это молчание передалось нам, дочкам. Мы не задавали вопросов. Просто сидели в этой тишине.

– Папа. Мама. Сестры. Я. Не выносимая тишина.

Этот чертов запах снова навис над головой, просочился в нос, давил, душил. Не давал дышать.

– Потом мама забеременела моей младшей сестренкой, Тин-Тин… и отец перестал пользоваться тем одеколоном. Снова была только работа и церковь. Тогда он снова стал носить тот, хороший запах. – Я бросила на Лэя грустную улыбку. – Я выросла, уехала учиться. Все шло нормально, пока… мама не заболела раком.

Глухая боль сжала грудь изнутри.

Блядь. Почему я вообще начала с этого? Зачем вообще заговорила об этом сраном одеколоне?

Я сидела в оцепенении, сама не понимая, куда веду этот разговор.

Лэй положил свою большую ладонь на мою.

– А потом?

– Джо позвонила и попросила вернуться домой. Сказала, что отец плохо справляется с уходом за мамой. – Я разжала объятие, в котором держала саму себя, и сжала руку Лэя крепче. – Я вернулась, думала, останусь на месяц-два… ну… возьму академический отпуск, но…

Дак, Ху и Чен смотрели на меня, как на телевизор.

– Что? – спросил Лэй.

– Папа снова начал пользоваться тем сраным одеколоном – тем, отвратительным. – Я отвернулась к окну и стала смотреть, как за стеклом мелькают улицы Востока. – Мы готовили ужин, смеялись, сидели всей семьей за столом, и все было… хорошо. А потом… папа шел в душ, надевал красивые вещи и выливал на себя этот вонючий одеколон, ломая к черту все. Он не давал нам быть счастливыми… быть красивыми.

В груди будто что-то сжалось, все то горе, которое я столько лет пыталась вытолкнуть из себя, вернулось одним ударом.

Блядь.

Мой взгляд скользил по богатым оттенкам синего, покрывавшим каждый угол. На ветру трепетали флаги и баннеры с символами и письменами. С дверей и балконов свисали фонари – яркие, цвета индиго.

Через приоткрытое окно в салон проникал тонкий запах благовоний… но даже он не мог перебить зловоние отцовского одеколона, которое все еще въедалось в меня.

– Потом это стало происходить каждую пятницу. – Голос был ровный, но внутри все горело. – Он обливался этим одеколоном и мчался в казино к своей новой бабе… а возвращался только в воскресенье вечером – усталый, пустой, без гроша.

Я крепче сжала руку Лэя.

– Я ничего не говорила маме. А что бы я сказала? Дочь – взрослой женщине. Жене. Она ведь все видела и знала. Но молчала. А я молчала вместе с ней.

Каждый раз, как он уходил… в квартире оставался этот мерзкий запах. И сколько бы я ни драила, сколько бы ни проветривала – он никуда не уходил.

Я продолжала смотреть в окно. Смотреть вперед. Потому что повернуться к ним… я просто не могла.

Куда ни глянь, повсюду оттенки синего. От насыщенного королевского до прозрачного, почти небесного. Вся улица дышала этим цветом.

– Так все и началось… – проговорила я. – У отца был свой ритуал. И у меня – свой. Он уходил по пятницам, пропитывая всю квартиру своей вонючей дрянью. А по субботам с утра я брала ведро, швабру, и целый день вычищала из дома его запах.

Я стиснула зубы.

– Окна настежь, сквозняки, тряпки, ничего не помогало.

Мы ехали по улицам Востока, мимо лавок, храмов, уличных алтарей, спрятанных в переулках и под вывесками.

– А потом он просто… не вернулся. – Я пожала плечами и посмотрела на Лэя. – Сказал себе «да пошло оно все», и все. Ни разговора с мамой, ни «прощай». Просто оставил на полке в ванной тот сраный одеколон. Как будто эта вонь должна была нас прокормить и согреть.

Все молчали. А я мысленно вернулась к тому дню, когда по-настоящему поняла: отец не вернется. Прошел уже месяц. Я все уже точно знала, Сноу сказал, что накануне он был в их казино-баре. Смеялся, пил, и вешался на какую-то бабу.

Остаток дня я провела на коленях, оттирая кухонный пол до блеска.

Мама, обессиленная от новых таблеток, смотрела на меня усталыми глазами:

– Запаха нет, детка. Это все у тебя в голове.

– Я остановлюсь, когда перестану его чувствовать.

– Мони… пожалуйста… – она закашлялась. – Иди отдохни. У тебя завтра работа–

– Мам, нам реально надо отвести Мони к какому-нибудь психотерапевту или типа того, – ввалилась Джо, закатив глаза и раздраженно цокнув языком. – Ты загоняешься, Мони. Я вообще ничего не чувствую.

– А я чувствую. – Голос сорвался, но я не отступала.

Я отогнала это воспоминание прочь.

– Без отца нам нужны были деньги. Вместо того чтобы возить маму в больницу, я пошла работать на куриную фабрику. А Джо раньше уходила из школы, чтобы отвезти ее на процедуры. Она с трудом окончила тот год.

Тварь. Ты хотя бы мог отвезти свою жену в больницу.

– Все это время я думала, что мама умерла, так и запомнив ту вонь от твоего сраного одеколона. – Глаза защипало. – Но сегодня я узнала, что…

Лэй подался вперед:

– Что ты узнала, Мони?

– Я узнала, что в последние месяцы она успела вдохнуть аромат сада твоей матери. Всех этих красивых, благоухающих цветов. Она была на Востоке… увидела «Цветок лотоса»… и улыбнулась.

Слезы потекли по щекам.

– Ради этого… я буду стоять за Восток до конца.

Лэй, нахмурившись, переваривал мои слова, потом пробормотал:

– Моя мама знала твою?

Я кивнула, вытирая слезы с лица:

– Лео показал мне целый фотоальбом с их фотографиями…

– Нет, – покачал головой Чен, в полном недоумении. – Это невозможно. Я лично составлял еженедельное расписание тети Цзин для службы безопасности. У нее почти не было встреч…

– А на фотографиях они вместе. Смеются, отдыхают. Даже ты, Лэй, есть на одной. – Я снова провела рукой по щеке, смахнув остатки слез. – Мать Лэя возила мою на ярмарку, на пляж, в сад возле «Цветка лотоса»…

– Подожди. – На лице Лэя отразился шок. – Ты говоришь о миссис КиКи? Это единственный человек, с кем моя мама проводила время в последние годы.

Дак закивал:

– Должно быть миссис КиКи. Теперь я даже вижу в тебе что-то общее с ней.

Слезы снова побежали по щекам.

– Мама рассказала вам ее прозвище? – я всхлипнула. – Бэнкс начал звать ее так, когда ему было три, он не мог выговорить Киана.