— Серена. Его сестра, — в напряжённой ноте Вальдеса слышалось: в их отношениях было что-то нездоровое.

Дальше разговор продолжать смысла не было.

— Что ты знаешь о той фиолетовой змее, которую она швырнула в тебя?

— Это был её любимец. Самый редкий и самый смертоносный из всех. Она позволяла ему ползать по всему телу. Смотреть на это было... отвратительно.

В тот вечер Гурни устроился за компьютером за обеденным столом и составил подробное изложение дела, опустив лишь кровавую развязку, после чего отправил его Кэм Страйкер по электронной почте. Он чувствовал, что обязан поведать ей хотя бы эту часть правды.

Ему казалось, их отношения достигли хрупкого равновесия — на основе концепции взаимного гарантированного уничтожения. Он мог бы выиграть дело Слейда, возможно, даже поставить крест на карьере Страйкер, если бы раскрыл всю историю, включая её жестокий финал. Но его собственное участие в кровопролитии втянуло бы его в дорогой и опасный юридический кошмар, а жертвовать своей жизнью ради разрушения жизни Страйкер он не был готов.

Ту же версию дела он переслал и Кире Барстоу — на личную почту — сопроводив письмом с благодарностью за помощь.

Ответа он не получил ни от одной из женщин — да и не ждал.

Вальдес предложил Гурни воспользоваться домиком на неопределённый срок.

— Оставайтесь столько, сколько захотите — неделю, месяц, год. Считайте его своим домом. А мне надо вернуться к Эмме. Я разочарован в себе. Убивать оказалось слишком легко. Слишком легко оказалось снова стать тем, кем я когда-то был.

— Вы сделали то, что было необходимо. Вы спасли нас обоих.

— Меня тревожит не то, что я сделал. А то, что я почувствовал. Меня взволновала сама месть. Эмма говорит: возбуждаться при виде крови врага — это болезнь.

Слова Вальдеса заставили Гурни разобрать собственные ощущения по поводу того, как всё вышло, — ощущения странно смешанные. С одной стороны, он дошёл до полного понимания дела. Ему удалось сложить все части. Тайна разгадана. Как он делал уже сотни раз в карьере — он разгадал её.

Но оставался ещё один вопрос.

Почему он доверил окончательное решение Вальдесу?

Если его целью была безупречная история — почему он её не обнародовал, не поделился ей со всеми компетентными органами и прессой? Почему он тайком принёс её единственному человеку, который мог быть заинтересован в прямой дороге к тому, кто стоял за всем?

Иногда конфронтация помогает сложить недостающие фрагменты головоломки, но не в этот раз. Он уже всё собрал, ещё до того как изложил картину Вальдесу — умышленно, потому что Вальдес был путём к «Гадюке». При таких вводных у конфронтации мог остаться лишь один мотив.

Жажда смертельной схватки.

Не обманул ли он сам себя? Не внушил ли, будто он — наследник Шерлока Холмса, применяющий логику к хаосу преступных страстей, разум, ищущий истину, — когда на самом деле его занимала не истина, а победа? Похоже, победа любой ценой. Ценой чужих жизней. Ценой собственного брака. Было ли хоть что-то, чем он не пожертвовал бы ради победы?

Возможно, он был не тем Холмсом — аналитиком, а тем Холмсом, что сошёлся насмерть с Мориарти у Рейхенбахского водопада.

Однажды утром, когда Гурни завтракал, Кайл позвонил и сообщил, что расстался с Ким Корасон, наконец разглядев под всей этой манящей энергией холодное, коварное сердце. Её реплика в интервью RAM о склонности Гурни к убийству окончательно высветила её амбиции.

— Она изо всех сил шпарит книгу о деле Слейда, набитую намёками и домыслами, — сказал Кайл, — и размахивает той ужасной историей на День благодарения перед потенциальными издателями. Ей наплевать, как это отзовётся для вас, Мадлен или кого бы то ни было. Её забота одна — её жалкая карьера.

Гурни каждый вечер звонил в больницу, чтобы узнать о Хардвике, но ответ был неизменным.

Несколько раз ему хотелось поехать в Диллвид и сказать Эсти, как он сожалеет, но всякий раз он отказывался — подозревая, что его мотив эгоистичен: не разделить её страх и печаль, а только ослабить её враждебность к нему.

Симптомы после сотрясения то пропадали, то возвращались без видимой причины. Он легко мог перетаскивать тяжёлые охапки дров к камину — и вдруг, стоя над сковородой с яичницей, его накрывали головокружение или резкая боль.

Дважды ему снился Дэнни — один и тот же сон, неизменно оставлявший его в слезах.

По дороге на детскую площадку, в солнечный день.

Дэнни идёт впереди.

Следит за голубем, шагающим по тротуару.

Он сам присутствует лишь наполовину.

Варится в мыслях о повороте дела, которым занят.

Залипает на блестящей идее, возможном решении.

Голубь сходит с тротуара — на дорогу.

Дэнни тянется за голубем.

Тошнотворный, гулкий удар.

Тело Дэнни взлетает, бьётся о асфальт, катится.

Катится.

Красный BMW уносится прочь.

Визг за углом.

И — исчез.

Порой на него накатывало сокрушительное чувство, будто его жизнь рассыпалась, ориентиры стёрлись, всё, что казалось незыблемым, — испарилось. Однажды утром он стоял у окна столовой, глядя, как на ледяной поверхности, хаотично вздрагивая, покачивается сморщенный лист. Сначала он принял его за маленькое, искалеченное существо — такое же, как он сам.

Несколько раз он собирался зайти во Францисканское святилище — вернуть себе смысл жизни добровольным трудом, — но так и не решился. И дело было не только в идее выгуливать собак. Стоило ему об этом задуматься — тут же находилась причина этого не делать.

Единственным исключением стало то, что случилось спустя две недели, проведённые в домике. Ему пришла мысль съездить в Уолнат-Кроссинг — проверить дом, поговорить с Мадлен. Он не знал наверняка, что ей скажет. Может, нужные слова найдутся в пути. На деле — не находились никакие. Каждый раз, когда он пытался это обдумать, внимание рассыпалось. Будто разум ускользал.

Чем ближе он подъезжал к Уолнат-Кроссингу, тем более бессмысленной казалась эта поездка. Он подумал, не лучше ли сразу поехать к лагерю — снять палатку, погрузить всё в машину и вернуться в домик Слейда. Но вместо того чтобы свернуть на съезд к холму, где стояла палатка, он остался на окружной дороге, выводящей на городскую — ту, что тянется на холм к их усадьбе. Ему казалось, наблюдателей уже нет, — и он оказался прав.

Он пересёк низинное пастбище и притормозил у грядки спаржи. Всё вокруг будто изменилось — как-то неуловимо, но ощутимо. Выйдя из машины, он вдохнул ледяной декабрьский воздух. Машины Мадлен не было, дом молчал. Забор вокруг курятника и сарая для альпак уже достроен — охватывал минимум пол-акра пастбища.

Приближаясь к сараю, он уловил тихое жужжание — почти человеческое. Подойдя ближе, понял: звучит оно не из сарая, а из-за него. Он прошёл вдоль ограды и столкнулся лицом к лицу с источниками этого звука.

Две альпаки стояли у распоротого тюка сена и смотрели на него. В их взгляде читались лёгкое любопытство, покой и удовлетворённость.

Он подумал, не то ли самое чувствует сейчас Мадлен — покой и удовлетворённость, каких она никогда не знала рядом с ним.

Порыв ледяного ветра завертел по пастбищу снежные вихри. Он вернулся к машине, выехал на городскую дорогу и взял на север — обратно, в домик Слейда, — решив всё-таки понять, кто он, где его место и отчего он чувствует себя таким потерянным.