Но в налоговом предложении президента было больше риторики, чем доходов, а также политические ставки. Моргентау признал это, когда сказал подчинённому из Министерства финансов, что налоговый законопроект — это тот вопрос, по которому Рузвельт «вполне мог позволить себе потерпеть поражение». Президент, объяснил он, просто должен был «четко изложить свою позицию». «Налоговое предложение, — продолжил Моргентау, — это более или менее предвыборный документ». Как выразился один конгрессмен, «это не повышение доходов, а поднятие ада». Президент безропотно согласился с тем, что конгрессмены подправили законопроект, принятый в последние часы сессии, так что он обещал принести лишь около 250 миллионов долларов дополнительных средств — ничтожную сумму. Окончательный вариант закона предусматривал 79-процентный налог на доходы свыше 5 миллионов долларов — ставка, которая казалась откровенно конфискационной, но на самом деле распространялась только на одного человека — Джона Д. Рокфеллера. Базовая ставка осталась на уровне 4 процентов, и в эпоху, когда три четверти всех семей зарабатывали менее двух тысяч долларов в год, что намного ниже минимального уровня налогообложения для супружеской пары, менее одной американской семьи из двадцати вообще не платили федеральный подоходный налог. Пара с доходом в четыре тысячи долларов входила в десятую часть всех получателей дохода; если у них было двое детей, они платили налог в размере шестнадцати долларов. Аналогичная семья с доходом в двенадцать тысяч долларов входила в 1 процент самых богатых семей и платила менее шестисот долларов. Как говорит ближайший исследователь налоговой политики эпохи депрессии, в «Новом курсе» было две налоговые системы, «одна — рабочая лошадка, другая — символический экспонат». «Налог на богатство» 1935 года был, несомненно, более показательным, чем рабочей лошадью.[477]
Налоговая стратегия Рузвельта определялась не доходами, а политикой. Здесь он действительно «украл гром Хьюи Лонга», как он откровенно признался Реймонду Моули весной 1935 года. И в процессе стремления сделать сторонников Лонга своими, он также привлек к себе ожесточенную вражду противников Лонга. «Именно в тот день, — говорит Моули, ссылаясь на налоговое послание Рузвельта от 19 июня, — начался раскол в Демократической партии».[478] Именно в этот день ненависть богатых к Рузвельту начала перерастать в ледяное презрение к сквайру с реки Гудзон, которого теперь называли «предателем своего класса». (На одной из карикатур той эпохи была изображена толпа богачей, направляющаяся в кинотеатр, чтобы «шипеть на Рузвельта»). Уильям Рэндольф Херст заклеймил налоговое предложение Рузвельта как «коммунизм». Он велел своим редакторам называть налоговый законопроект «вымораживающим» и начать заменять «Raw Deal» на «New Deal» при освещении деятельности администрации. В частном порядке он стал называть президента «Сталин Делано Рузвельт».
Со своей стороны, Рузвельт, казалось, почти наслаждался страстями, которые он вызвал среди обеспеченных людей. Читая вслух Икесу один из язвительных пассажей своего налогового послания, он с улыбкой сказал: «Это для Херста». Несколько месяцев спустя Рузвельт выступил на праздновании трехсотлетия Гарвардского университета. Возможно, этот визит пробудил в нём давнее неприятие Порселлиана — воспоминание, которое, возможно, разожгло его новый зуд провоцировать самодовольных богачей. На праздновании двухсотлетия университета в 1836 году, отметил он, «многие выпускники Гарварда были крайне обеспокоены положением дел в стране. Президентом был Эндрю Джексон. В двести пятидесятую годовщину основания Гарвардского колледжа выпускники снова были встревожены. Президентом стал Гровер Кливленд. А теперь, в трехсотую годовщину, — заключил он со смаком, — я — президент».[479]
Когда в конце августа Конгресс наконец закрылся, Рой Говард, глава газетной сети Scripps-Howard и в целом дружелюбно настроенный к администрации, написал президенту письмо с серьёзным предложением. «Я искал причины сомнений и неуверенности тех бизнесменов, которые являются скептиками, критиками и откровенными противниками вашей программы», — писал Говард. «По всей стране многие бизнесмены, которые когда-то искренне поддерживали вас, теперь не просто настроены враждебно, они напуганы». «Они убедились, — продолжил Говард, — что вы подготовили налоговый законопроект, который направлен не на получение доходов, а на месть бизнесу… Что не может быть никакого реального восстановления, пока страхи бизнеса не будут развеяны путем предоставления передышки промышленности». Для «упорядоченной модернизации системы, которую мы хотим сохранить», призывал Говард, необходимо «отказаться от дальнейших экспериментов, пока страна не сможет возместить свои потери».[480]
Неделю спустя президент ответил, опубликовав как письмо Говарда, так и свой собственный ответ прессе. Он повторил «основные положения того, что было сделано», энергично защищая свои меры «по поиску разумного баланса в американской экономической жизни, по восстановлению нашей банковской системы и общественного доверия, по защите инвесторов на рынке ценных бумаг, по обеспечению свободы организации труда и защите от эксплуатации, по сохранению и развитию наших национальных ресурсов, по созданию защиты от превратностей, связанных со старостью и безработицей, по облегчению нужды и страданий и по освобождению инвесторов и потребителей от бремени ненужных корпоративных машин». Это был достойный послужной список, сказал Рузвельт с гордостью и немалой теплотой. Но, признал он, его основная программа «теперь в значительной степени завершена, и „передышка“, о которой вы говорите, наступила — очень решительно».[481]
Что касается законодательных актов по существу, то «передышка» Рузвельта оказалась более продолжительной, чем он мог предположить. За небольшим исключением, законодательная база «Нового курса» была завершена к августу 1935 года. Но когда дело дошло до атак на бизнес, передышка оказалась гораздо короче, чем Рузвельт ожидал от Говарда. Приняв законы о занятости и безопасности, Рузвельт, очевидно, защитил «Новый курс» от претендентов слева. Политическая угроза с этой стороны рассеялась в начале сентября, когда Хьюи Лонг пал под пулями убийцы в мраморном коридоре Капитолия штата Луизиана в Батон-Руж. «Интересно, почему он в меня стрелял?» вздохнул Лонг, прежде чем впал в кому. На этот вопрос так и не было получено удовлетворительного ответа, поскольку телохранители Лонга разрядили свои пистолеты в тело убийцы. Пролежав почти два дня, то приходя в сознание, то выходя из него, Лонг умер 10 сентября. Его последними словами были: «Боже, не дай мне умереть! Мне ещё столько нужно сделать!».[482]
Но Рузвельт, похоже, считал, что ни его законодательная деятельность, ни даже смерть Лонга не смогут полностью нейтрализовать силы радикализма. Когда 10 декабря 1935 года Икес в очередной раз сказал ему, «что, по моему мнению, общие настроения в стране гораздо более радикальны, чем настроения администрации», Рузвельт с готовностью согласился.[483] Несмотря на обещание «передышки», Рузвельт вновь энергично перешел в атаку на бизнес. Исходя из какой-то смеси принципиальных убеждений, личной неприязни и политического расчета, Рузвельт отказался от руки сотрудничества, которую он протянул капиталу в 1933 году и вновь предложил в своём открытом письме главе Scripps-Howard. Вместо этого он пустил в ход кулак открытой политической войны. Подспудные нотки грубости в его примирительном ответе Говарду разрастались до крещендо по мере того, как президентская кампания 1936 года обретала форму.
