Лонг, по словам обеспокоенного сенатора-демократа, «блестящ и опасен. Он трудолюбив и обладает большими способностями. Депрессия усилила радикализм в этой стране — никто не знает, насколько. Лонг делает все возможное, чтобы объединить его политически в 1936 году… Мы вынуждены предлагать и принимать многие вещи в „Новом курсе“, которые в противном случае мы бы не приняли, потому что мы должны предотвратить объединение недовольных вокруг него. Президент — единственная надежда консерваторов и либералов; если его программа будет ограничена, ответом может стать Хьюи Лонг».[422]
Подобные комментарии заставили многих историков утверждать, что Рузвельт, который в 1935 году собирался выдвинуть несколько кардинальных предложений по реформам, сделал это в основном под давлением Лонга и Кофлина. Без этих демагогов, подразумевается, настоящего «Нового курса» могло бы и не быть, а то, что в нём было от либерализма, было вырвано у неохотного, темпераментноконсервативного Рузвельта только под угрозой его собственного политического исчезновения. Даже сын Рузвельта Эллиотт утверждал, что вся эпохальная законодательная программа 1935 года — знаковые законы, составившие то, что иногда, и несколько ошибочно, называют «вторым Новым курсом», включая Закон о чрезвычайных ассигнованиях, Закон о банковской деятельности, Закон о национальных трудовых отношениях Вагнера, Закон о холдинговых компаниях коммунального хозяйства, Закон о социальном обеспечении и Закон о налоге на богатство — была «разработана, чтобы выбить почву из-под ног демагогов».[423]
Это суждение, безусловно, преувеличено. Многие из мер, которые были приняты в 1935 году, — в первую очередь Закон о социальном обеспечении, самый значительный из достижений «Нового курса», — были приняты задолго до того, как «демагог и падре» устроили свою трапезу. Рузвельт и Гарри Хопкинс стремились к серьёзным изменениям в политике помощи с зимы 1933–34 годов. Банковская реформа стояла на повестке дня «Нового курса» с первых «Ста дней». Сенатор Роберт Вагнер годами добивался принятия политики, подобной той, что была воплощена в законопроекте о национальных трудовых отношениях. Реформа коммунального хозяйства была одним из главных приоритетов Рузвельта, когда он был губернатором Нью-Йорка. Что касается социального обеспечения, то Рузвельт одобрил его основную концепцию ещё в 1930 году. Только Закон о налоге на богатство действительно отвечает описанию политической инициативы Рузвельта, предпринятой в качестве прямого ответа на агитацию Кофлина и Лонга.
И ВСЕ ЖЕ, если Куглин и Лонг не навязывали второй «Новый курс» сопротивляющемуся Рузвельту, они угрожали его захватить. Президент был вынужден упрямиться и защищать свою программу от опасности, что радикальная волна может сбить её с пути финансовой стабильности и политического благоразумия. «Я борюсь с коммунизмом, Хьюи Лонгом, Кофлином, Таунсендом», — сказал Рузвельт журналисту в начале 1935 года, но в данный момент он боролся с ними не для того, чтобы перехватить у них дух. Он уже давно накопил достаточно грома в своём собственном законодательном арсенале. Выступая за принятие Закона о налоге на богатство и в ходе президентской кампании 1936 года, Рузвельт в конечном итоге, вероятно, боролся с огнём, подражая некоторым наиболее конфронтационным высказываниям радикалов. Но в настоящее время он работал, как он объяснял, «чтобы спасти нашу систему, капиталистическую систему», от «сумасбродных идей». Неизменный курс, никаких отклонений влево или вправо — такова была стратегия на 1935 год.[424]
Рузвельт основывал эту стратегию на проницательных политических расчетах. В письме своему бывшему соратнику времен Вудро Вильсона, полковнику Эдварду М. Хаусу, Рузвельт в феврале 1935 года дал подробный анализ политической оппозиции, с которой он столкнулся. В неё входили консервативные республиканцы старой закалки, «более либеральные республиканцы» и «прогрессивные республиканцы вроде Ла Фоллетта, Каттинга, Ная и т. д., которые в любом случае заигрывают с идеей третьего партийного билета, зная, что такой третий билет будет побежден, но что он нанесет поражение нам, изберет консервативного республиканца и вызовет полный поворот далеко влево до 1940 года. Все эти республиканские элементы, — продолжал Рузвельт, — флиртуют с Хьюи Лонгом и, возможно, финансируют его. Третий прогрессивный республиканский билет и четвертый билет „Разделяй богатство“, по их мнению, сокрушат нас… Несомненно, все это опасная ситуация», — признал Рузвельт. Но он прохладно добавил, что «когда дело дойдет до шоу-дауна, эти парни не смогут лечь в одну постель».[425]
Возможно, Рузвельт также почувствовал что-то в окружении Лонга и Кофлина, что историк Алан Бринкли позже положил в основу своего анализа их привлекательности в эпоху депрессии. По мнению Бринкли, мужчины и женщины, которых привлекали Лонг и Кофлин, не были самыми отчаянно бедными. Скорее, это были люди, которым «было что защищать: с трудом завоеванный статус представителя рабочей элиты, образ жизни, смутно напоминающий средний класс, часто скромные инвестиции в дом… Это были люди, которым было что терять… Их объединяло то, что им грозило вступление в мир скромных достижений среднего класса».[426] Другими словами, они были представителями той мелкобуржуазной социальной прослойки, которую Алексис де Токвиль давным-давно назвал «жаждущими и опасающимися людьми с небольшой собственностью». Они представляли собой характерный класс, сформировавшийся в изменчивых и нестабильных условиях американской демократии. «Они любят перемены, — заметил Токвиль, — но боятся революций… Они постоянно и тысячами способов чувствуют, что могут потерять в результате одной из них».[427] Короче говоря, они никогда, даже в период депрессии, не были тем материалом, из которого можно было бы создать подлинно революционные движения. Они могли время от времени пить пьянящее риторическое варево демагогов, но в конечном итоге они делали свой основной политический бизнес на простой воде. Настоящая угроза, которую представляли собой демагоги, заключалась не в том, что они революционизируют эту непокорную массу и используют её, чтобы грубо толкнуть страну влево, а в том, что им удастся на время настолько огрубить общественное мнение, настолько испортить политическую атмосферу и настолько расколоть традиционные партии, которые были обычными средствами управления, что наступит длительный период политического паралича. Не социальная революция, а застой был наихудшим возможным исходом радикальной агитации. Такую опасность Рузвельт увидел в начале 1935 года, но он был уверен, что сможет её предотвратить. И действительно, рефлексивный политический гений Рузвельта проявился в том, что вместо того, чтобы просто смириться с давлением слева, он использовал его в своих интересах. Теперь он мог убедительно доказать консервативным сторонникам, что его собственная программа, достаточно радикальная по любым объективным стандартам, является разумным оплотом против безответственного радикализма демагогов. Если другие предлагали политику недовольства, он предлагал политику возможностей. Если Кофлин и Лонг апеллировали к тёмной стороне души людей, Рузвельт следовал примеру Линкольна и обращался к лучшим ангелам их натуры. «Несколько своевременных, здравых кампаний с моей стороны этой весной или летом приведут людей в чувство», — уверенно предсказывал президент.[428]
На самом деле Рузвельт готовился к этой кампании больше года, выступив с замечательной серией обращений, включая несколько «Бесед у камина», транслировавшихся по радио на всю страну. Несмотря на часто повторяющиеся обвинения в том, что «Новому курсу» не хватало последовательной философии и что Рузвельт не обладал способностью к упорядоченному, систематическому мышлению, в этих обращениях, взятых вместе, прослеживались по крайней мере очертания структурированной и прочной социальной философии, которая составляла идеологическое сердце «Нового курса». Рузвельт отчеканил эту философию из чувства сеньориальной заботы о своей стране, которое лежало в основе его патрицианского темперамента. «В глубине души он хочет, чтобы люди были так же счастливы, как и он сам», — писал Рэймонд Моули. «Его возмущают голод и безработица, как будто это личные обиды в мире, который, как он уверен, он может сделать гораздо лучше, совершенно другим, чем он был». Рексфорд Тагвелл высказался в том же духе, описывая основополагающие цели, которые были заложены в сознании Рузвельта, когда он только вступил в должность президента: «Лучшая жизнь для всех американцев и лучшая Америка, чтобы жить в ней».[429]
